Книга 58-я. Неизъятое - Анна Артемьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1945
27 мая 1945-го — арестована по обвинению в сотрудничестве с немцами, отправлена в тюрьму Тулы, потом Калуги.
Октябрь 1945-го — приговор трибунала военного округа: 15 лет каторжных работ, после прошения о пересмотре сниженный до 10 лет лагерей.
1946 … 1948
Март 1946-го — этапирована в Молотовск (Архангельская область). Из-за истощения попала в инвалидную команду, затем калькулятором на лагерную кухню.
1948-й — окончила медицинские курсы и начала работать фельдшером в лагерной больнице.
1949 … 1950
Весна 1949-го — переведена в Тайшетлаг.
Август 1949 — февраль 1950-го — этапирована на Колыму, оставлена на работу в больнице при пересыльном пункте в бухте Нагаево.
Весна 1950-го — переведена в лагерь в Бутугычаге, работала на урановых рудниках, позже на лесоповале в лагере «Вакханка».
1952 … 1954
Осень 1952-го — этапирована в Магадан, работала учетчицей на кирпичном заводе, позже — медсестрой.
24 июля 1954-го — по зачетам рабочих дней освобождена на год раньше окончания срока. Получила разрешение переехать в поселок Бузан Долгомостовского района Красноярского края по месту ссылки гражданского мужа Бориса Посника, которого встретила в Молотовске.
1956
Реабилитирована.
Работала учителем немецкого языка, методистом и заместителем директора Московского областного института повышения квалификации учителей.
Живет в Мытищах.
Медсестер в лагерях всегда не хватало. Не врачей, врачам 58-ю клеили запросто: кто-то сказал, что за границей аппаратура лучше, кто-то — что врачи… А медсестер не было. Тех, кто сидел за аборты, по специальности в лагере не брали, наказывали. Поэтому на курсы медсестер в Молотовске набрали ветеринаров, студентов… И меня, потому что я знала латынь.
Главные болезни в лагере — три «д»: деменция, диарея и дерматит. А сколько было раковых, ой-ой-ой! И еще венерических. После войны наши… освободители очень мстили за границей, да так, что половина фронтовиков, которые к нам попали, были венерически больны. Сифилисных сразу отправляли на отдельный лагпункт, остальных мы лечили. Работать поначалу было интересно, а потом… Лекарств-то нет! Вокруг умирают и умирают…
Мы даже соревновались, у кого на дежурстве никто не умрет.
Обвинение мое было «связь с немецкими оккупантами». Четверо их у нас в Лихвине жили, ночью лежали по всей кухне, а мы с мамой — на печке. Иногда приносили маме картошку: «Braten, braten!» («Поджарь!» (нем.) — Авт.). Мама ворчит: «Да отдам я обратно, отдам!» Потом у нас в городе разместился немецкий госпиталь, начальнику надо было шубу шить, и кто-то донес ему, у кого есть овчины. Наша учительница была переводчицей, она и говорит: «Съезди ты с ним, переведи». А куда денешься? Они подъезжают к дому: выходи, садись. Съездила, перевела. Потом еще раз, когда немец шубу забирал. Первый раз мне булку хлеба дали, второй — пачку махорки. А на следствии спрашивают: разговаривала с немцами? «Разговаривала». Ага, все, переводчица.
Хуже всего, что у меня фотокарточки немецкие нашли. Сидели мы однажды с мамой, чай пили, мама и говорит: «Слушай, ведь замиримся — будем немцев вспоминать».
Елена-Лидия Посник, первые дни на свободе. 1954
Они у нас стояли всего месяца полтора, репрессий никаких не делали, мы на них зла не имели. Выйдешь после бомбежек, смотришь — рядом и наши лежат, и немцы. И все разутые! Бедная была страна, сапоги и с врагов снимали, и со своих… Ну, я набрала у убитых фотографий, знаете, сколько у них этих карточек было? И подписаны как-нибудь: «Цу майн денкен». Это они друг другу дарили, а на следствии приписали, что мне.
Передо мной поляков судили, семь лет дали. Так они на советскую власть наговаривали, а я — только в оккупации переводила. И вообще, что я, в эту оккупацию бегала? А дали мне 15 лет.
Привезли в Молотовск, туда, где атомные подлодки делают. Там всё в лагерях было, весь город вообще.
В Молотовске все гуляли. А как не гулять? Мужчин нет, корабли американские вовсю ходят, половина матросов — негры. Там негритят было… Нас ведут по городу, а негритята бегут и кричат: «Заключёшки, поварёшки! Заключёшки, поварёшки!»
Я там быстро дошла. А тут как раз набор на медицинские курсы! Четыре месяца, потом отправили на санитарный лагпункт в тысячу с лишним больных.
* * *
На санитарном пункте за мной начал ухаживать фельдшер один, Петя Маскайкин. И вдруг прошел слух, что к нам нового врача шлют, Бориса Михалыча. Петя говорит: «Хе, этого ловеласа мы знаем. Этот обязательно будет за тобой ухаживать». И вот, я дежурю — входит Борис Михайлович. До чего ж он мне не понравился! Высокий, руки-ноги болтаются, резкий, требовательный, на меня — ноль внимания.
Его арестовали на последнем курсе мединститута. Жил в общежитии, готовился к сессии. А тут выборы, по радио агитация. Он выдернул провод: «Да выключите вы этого брехуна!»
Донесли. Когда стали шить дело, выяснили: его отец — директор спиртзавода. А там подшефная свиноферма недавно сгорела. «А, свиноферма? Так это он поджег!» Вляпали ему 58-ю: один пункт — за срыв предвыборной агитации, другой — за террор (то есть за свиноферму). Год он сидел под высшей мерой, через год дали 10 лет.
Постепенно мы разговорились, он стал мне книги давать. «У тебя «Сосуды и нервы»?» — «Нет, у меня «Мышцы и кости»!»
Перед лагерем Борис Михайлович женился. И однажды жена ему пишет: «Борис, это была ошибка молодости. Я встретила другого человека и полюбила. Не считай меня женой». Он мне показал и говорит: «Ну вот, я не женат. Если не возражаешь, я напишу своей маме, а ты — своей, что мы с тобой будем жениться».
К тому времени мама и сестра ко мне на свидание приезжали, Бориса видели. Сестре он понравился. «У нас на воле мужиков нет, все померли, — говорит, — а ты вон где нашла!»
В общем, я согласилась.
Нравился ли он мне? Вы знаете, такого, чтобы нравился… Нет. Я больше рассудком. Во-первых, моего уровня человек: стихи пишет, все современные танцы знает, в драмкружке мы вместе играли. Меня уважает, любит, ценит. И освободится раньше меня. Пора мне было определяться, чтобы выйти на свободу к кому-то.
Скоро Бориса перевели на Воркуту начальником санчасти. А меня, когда политических начали отделять, отправили на этап.
Привезли в бухту Ванино, огромную пересылку на берегу пролива Лаперуза. Хорошо там было! Кормили, не проверяли. Дождик идет — встанешь и моешься, сколько хочешь. Все лето я там пробыла. А на ноябрьские праздники посадили меня на корабль «Феликс Дзержинский».
