Книга На берегу неба - Василий Голованов

Один Господь свидетель, как мне захотелось вдруг поговорить с ними. Я бы сказал: «Не спите. Пока вы спите, проходит ваша жизнь». Если бы я мог прожить жизнь заново…

К счастью, у меня не было времени для этой пламенной проповеди, ибо что-то я все-таки должен был написать. У меня оставалась в запасе одна история о встрече с Блоком. Таких в жизни обычного человека, не связанного с литературой, бывает в жизни… ну, две. Или три. Иногда это стихотворение, которое вдруг пробирает до глубины души, – и оказывается, это Блок. Иногда – всего несколько строк:

…Сквозь кровь и пыльЛетит, летит степная кобылицаи мнет ковыль…

А у меня была история о книге, толстенной, восьмисотстраничной книге статей из двухтомника Блока, которую таежный охотник Сашка Устинов взял с собой в зимовье, откуда у него ее и украл заезжий бич и прострелил из ТОЗовки[5]. В тайге, где ни один предмет не появляется сам собой, как-то не принято по книгам стрелять. Поэтому и осталось ощущение, что с этим бичом творилось что-то неладное, ощущение проникшего с ним сюда, в Лес, безумия Больших Городов…

Разворачиваясь в массе плотной бумаги, пуля вырывала из Блока целые абзацы, по-своему «прочитывая» его. В свое время Хайдеггер взял на себя смелость по одному (и не полностью сохранившемуся) изречению Анаксимандра, древнейшего из греческих философов, реконструировать основные понятия и антитезы западной философской мысли. Сидя с простреленным Блоком в каюте теплохода, медленно тащившегося вверх по Енисею, я сначала прочитал целиком «Крушение гуманизма» – ту самую статью, которая философски весит не меньше, чем «Закат Европы». Потом, следуя провокации Хайдеггера (то есть, что было бы, если бы от всего, написанного Блоком, не осталось ничего, кроме нескольких отрывков?), стал выписывать в тетрадь строки, «прочитанные» пулей, и с каждой новой выпиской понимал, что эти абзацы, попавшие в один ряд волею случая, обрывочные, не связанные между собой, есть определенное и точное свидетельство о человеческом Гении и о человеческой мысли в той степени совершенства, независимости и глубины, которая оплачивается всей прожитой жизнью, качеством совести, бытием-в-совести…

Прозвенел второй звонок. В конце моего сочинения оказалась не точка, а многоточие.

Двусмысленный знак – то ли недоговоренности, то ли обещания продолжения, которого не будет.

Сдавая свое сочинение, я заметил, что у Инны Иосифовны руки постарели. Не лицо, а именно руки.

– Ты оставишь это мне? – спросила она.

– Да, – сказал я и поглядел ей в глаза.

Для любви это признание было только символом, но я понял: она его ждала. Она не забыла того поцелуя на уроке литературы – жгучего, неутоленного, рассеченного надвое ее взглядом. После этого случая она долго присматривалась ко мне. Для нее не осталось тайной ни мое одиночество в классе, ни мое, тщательно скрываемое, восхищение ею, которого я тогда не смел и не умел выразить. Годы одиночества и безответности в любви научили ее ценить и распознавать драгоценные крупицы чувства. Она прождала восемнадцать лет, она дала мне повзрослеть и научиться воспринимать мир во всей его многомерности, прежде чем убедилась в том, что я смогу выразить чувство, достойное созревшего мужчины. Она не боялась, что я отступлю. Она знала. Она верила в свою любовь.

Портрет Салли Сиддонс

Отец исчез в понедельник. Восстанавливая цепочку событий, предшествующих этому обстоятельству, я впоследствии установил следующее. В субботу он был в гостях: его видели. В воскресенье разговаривал по телефону с лучшим другом Чудецким – и, значит, его слышали. С утра в понедельник связь оборвалась. Поначалу это и не беспокоило меня – я звонил по делу. Раз, другой, третий. И только когда не дозвонился ночью, стал грешить на обрыв телефонной линии, соединяющей писательский городок Переделкино с окружающим миром. Во вторник с утра, после очередного неудачного звонка я почему-то вспомнил, что в последний год он несколько раз говорил о непривычных приступах головокружения, а летом упал с лестницы. Зуммер беспокойства в душе быстро заглушили какие-то дела, но он пробился-таки сквозь их толщу шепотом голоса, навсегда сделавшим родными для меня сказки Киплинга, которые отец читал мне в детстве. «Инсульт, – прошептал этот голос откуда-то из глубины моей памяти. – Вот чего я боюсь больше всего». Время как раз перевели на зиму, день гас уже в четыре, и на мокрой переделкинской платформе на меня сразу навалилась глубокая тьма подступающей зимы, до которой оставался один порыв, одно мощное дуновение Севера.

Темный – ни одного огонька – дом, мокрая листва под ногами, чирканье зажигалкой, ковыряние ключом в замке, похожий на причитание разговор с самим собой: «Черт, а? Почему дверь не открывается?» Сигарета, мерцание красного глазка телевизора в черноте пустой кухни. «Папа! Папа!» – крик, поглощенный тьмой обступившего дом заглохлого леса, опять замок, ключ, подозрение, что не тот, малодушие: «Он уехал в город, просто не вернулся еще, слишком рано…»

Да, я позволил себе успокоить себя вопреки совершеннейшей очевидности: ключ он дал мне из рук в руки, и я знал это так же верно, как то, что дверь нельзя им отпереть только тогда, когда она замкнута изнутри. Потом я вспомнил, как в мозгу моем мелькнула мысль высадить окно, но я испугался: дребезг разбитого стекла был бы для меня равнозначен признанию, что это произошло.

Доверие иллюзиям принадлежит, несомненно, к числу наиболее выдающихся человеческих способностей. Лишь в половине десятого вечера третьего дня для меня стало все окончательно, безоговорочно ясно. Темный, глухой и немой дом, запертый изнутри. Он там.

Смерть.

Машина, как лодка, ныряющая в ухабах раздолбанных улиц, нелепая случайность предметов, выхваченных вспышками фар из тьмы: забор, грузовик, бетонные плиты… Я распахиваю ворота, свет фар упирается в стену дома, такого же темного, как вчера: высвечивает нетронутую, слежавшуюся листву у крыльца… Я надеваю варежки, чтоб не порвать руки об осколки, хватаю какое-то полено… В это время мой друг, одну за другой пробуя форточки с чувствительностью, которой позавидовал бы профессиональный взломщик, негромко вскрикивает. Одна поддалась! Раздевшись до рубашки, проскальзываю внутрь, падаю на стол, нащупывая выключатель настольной лампы. Свет. Коридор. Его ботинки. Куртка. Замок… Я отпираю дверь, впуская друга и сырую ночную сырость, потому что… Да, с каждым шагом наверх все явственнее делается тяжкая спертость воздуха… Мертвая тишина… В окно видна машина, с открытыми дверцами и зажженными фарами так и стоящая под дождем…

Потом вдруг я услышал вздох. Распахнул дверь кабинета. Он лежал на диване с запрокинутой головой.

– Пап, ты что?!

Он пошевелился:

– Это ты?!

Ночью я все думал, что было такое в его голосе, что он до сих пор звучит у меня в ушах. Интонация сбывшейся, хотя почти уже утраченной, надежды…