Книга Гроза в Безначалье - Генри Лайон Олди

— Как ее зовут? — спросила Сатьявати после напряженной паузы.

«Ревнует?» — полюбопытствовала ночь, гладя щеку наследника чем-то похожим одновременно на метелку осоки и крыло нетопыря. И этот удивительный вопрос вдруг показался достаточно невероятным, чтобы вплотную приблизиться к правде.

— Кали, — машинально ответил сын Ганги. — Ее зовут Кали.

И почему-то смутился.

Женщина только кивнула, словно услыхав заранее ожидаемый ответ, и продолжила работать веслом.

А обезьянка подпрыгнула и вызывающе забренчала гирляндой из костяных черепов.

Разбудив сонную цаплю и выводок речных курочек, они выбрались из протоки — вскоре челн уже тыкался носом в берег, как кутенок сослепу тычется в разлегшуюся на боку мамашу. Прыгнув за борт и сразу по колени увязнув в тине, наследник хастинапурского трона вытянул утлую посудинку на отмель, помог выбраться Сатьявати и огляделся по сторонам, подняв факел над головой.

«Так и должно быть…» — хихикнули разом ночь с судьбой.

Если бы они плыли со стороны мамы-Ганги, то он даже ночью наверняка узнал бы этот остров. Именно здесь, снедаемый лихорадкой первой близости, юный ученик Парашурамы проводил трехдневное очищение перед экзаменом в тщетных попытках унять разброд в душе. Вон и ашрам на пригорке — призрак прошлого, в свое время он любезно предоставил ветхие стены и гнилую крышу для защиты от непогоды и мук совести. Помогло слабо — как от первого, так и от второго, в результате пришлось изрядно повозиться, укрепляя временный приют для пользы будущих обитателей…

Забыв спросить у Сатьявати о цели приезда, Гангея побрел к жилищу. Было тяжело видеть обитель аскетов после четырехлетней роскоши и рухнувших надежд на встречу с мамой или гуру: разом нахлынули воспоминания о годах учения, о дне, когда он впервые увидел Небо, о челне страсти и начале Безначалья… Тайный стыд царил в душе наследника. С похожим чувством он признавался Сатьявати, что забыл о ней в суматохе Города Слона, сейчас впору было признаться в том же старой хижине на пустынном островке, близ слияния двух рек, где кровь Ямуны вливалась в жилы Ганги.

«Конечно, — беззвучно откликнулась хижина, — ведь у тебя там, в столице, было столько дворцов! Роскошных, отделанных яшмой и нефритом, гордо стремящих к небу рукотворные вершины!..»

И неизвестно откуда на ум пришли воспоминания о родном дяде Рамы-с-Топором, Всеобщем Друге, который едва не сжег Вселенную огнем своей аскезы с единственной целью: сменить варну, променять шелк на дерюгу, роскошь царя-кшатрия на нищету подвижника-брахмана! Безумец? Святой?

Гангея потряс головой, отгоняя досужие мысли, и двинулся дальше.

Дверь ашрама была слегка приоткрыта, сквозняк теребил дощатый край, и через щель пробивалось робкое свечение — видимо, внутри догорал очаг. Не пылал, не играл оранжевыми языками, похожими на благоуханные цветы кадамбы, а тихо погружался в сон, затягивая жар сединой пепла. Обезьянка весело поскакала к хижине, мохнатым комочком подкатилась к двери, заглянула внутрь…

И с истошным визгом рванулась прочь, гримасничая и плюясь на ходу. Гангея не успел опомниться, как Кали забилась ему за спину, вцепилась в голень всеми четырьмя лапами и принялась во всеуслышание проклинать тот несчастливый миг, когда ее, порядочную мартышку, угораздило спрятаться в челне.

— Ну что ты, Кали, что ты! — наследник ласково отцепил от шаровар пальчики обезьяны, усадил притихшего зверька себе на плечо и двинулся к ашраму, выставив факел перед собой. Странно: сейчас он напрочь забыл, что именно Сатьявати привезла его ночью на пустой остров, что она просила довериться ей и говорила о каком-то знакомстве — за спиной мужчины-кшатрия стояла женщина, и этого было достаточно, чтобы без колебаний пойти первым. Оружия Гангея не имел, кроме маленького кинжальчика на поясе, который и оружием-то назвать можно было лишь с перепугу, а пользоваться боевыми мантрами здесь, в святом месте, ему даже в голову не пришло.

Страх — плохой советчик, но страх отсутствовал, а вместе с ним, извечным бичом смертных существ, отсутствовали и дурные помыслы. Кроме того, плохо верилось, что в заброшенном ашраме может жить кто-то, кого надо пугать «Головой Брахмы»!

— Смиренный путник приветствует мудрого отшельника и молит о снисхождении! — громко произнес сын Ганги и, выждав минуту-другую, толкнул дверь.

Сперва ему показалось, что хижина пуста. Но мгновением позже куча тряпья в углу зашевелилась, вспучилась в самых невероятных местах — и святой отшельник (или кто там бока пролеживал?!) тигриным прыжком выметнулся на середину ашрама.

Подскочил, едва не пробив макушкой крышу, приземлился на корточки, рыкнул гневно, уставясь на пришельца двумя янтарными огнями.

Словно во имя наисуровейшей аскезы это существо вырвало себе глаза из глазниц и сунуло в кровоточащие впадины по углю из очага — насытив их собственным Жаром и заставив светиться вечно.

В сущности, ничего конкретного, кроме двойного янтаря, пропитанного злобой и раздражением, Гангея рассмотреть не успел.

— Чего надо?! — проскрипел отшельник, выгибая горбом тощую спину. — Ограбить хочешь?! Эй, Крошка, у нас гости!..

Мартышка изо всех сил рванула хозяина за волосы — так возница в смертном ужасе рвет поводья на краю пропасти, — больно укусив при этом за ухо. Тело инстинктивно отозвалось на рывок и боль, прыгнув назад, правая рука сына Ганги слоновьим хоботом метнулась к плечу, готовая сорвать взбесившуюся обезьянку, ударить оземь, превратить в кровавое месиво… Что-то крикнула Сатьявати, и, словно в ответ женскому воплю, раздалось грозное шипение из-под порога ашрама.

Рука-хобот застыла на полдороге к кашляющей в испуге Кали. А факел в левой очертил пламенную дугу, двигаясь на звук. Не ударил. Остановился, брызжа искрами, разогнал тьму вокруг себя, колебля пласты жидкого агата…

Вязкая смола со смертельной грацией заструилась наружу, тугой плотью выливаясь из земных недр, скручиваясь узлами… Будто непривычный к таким переделкам ашрам, приют кротких духом мудрецов, обмочился от страха. Огни факела и очага дружно плеснули светом на глянцевую чешую, превратив ее в драгоценный панцирь, достойный Княжича, небесного полководца, и треугольная голова закачалась из стороны в сторону, разинув страшную пасть на высоте добрых двух третей посоха от земли.

Царская кобра. Священная змея.

Долг платежом красен: не надо было быть провидцем, чтобы понять — мартышка со смешным прозвищем только что сполна расплатилась за спасение своей жизни.

Окажись Гангея на шаг-другой ближе…

— Гони их, Крошка! — приплясывал за змеей бесноватый отшельник, кособочась и размахивая руками. — Куси их! Ну?!

Тень его дергалась как припадочная, косматая башка высовывалась то справа, то слева от раздувшегося клобука кобры-гиганта, и виделось Гангее: львиный лик с раздавленной переносицей и горящим взором объят пламенем. Погребальным костром неистово-рыжей шевелюры и медно-красной бородищи, клочковатой и сбившейся в колтун по меньшей мере от сотворения мира — если не раньше.