Книга Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко

Рынок, конечно, видоизменялся не то что ежедневно, а несколько раз на дню. Он перемещался и разрастался сам в себе, двигался в своем нутре замысловатыми траекториями, пузырился и напоминал подходящее на дрожжах тесто. Разумеется, он заглублялся подвалами вниз, путался лабиринтами в затхлой темноте и прорывался вверх как нарыв, то там, то здесь вспучиваясь до трех этажей. Во всяком случае, я своими глазами видела железные переходы между запятнанными черным грибком зданиями на уровне второго этажа, по которым сновали туда-сюда в тени верхних этажей и крыш люди. За китайскими буддистскими пагодами другой стороной улицы растеклись цветочные ряды. Ритуальные букеты лотосов в бутонах, олицетворяющие нетронутость, закрытость, чистоту, теснили пучки орхидей, неуважительно стянутых простой суровой ниткой, и пруд пруди роз, продаваемых за копейки. Под низкими крышами влажно висла гуща запахов: плесени, синей и серой с бирюзовыми прорезями, и растений, из плесени прорастающих, дыхательной влаги и человеческих миазмов. Ряды тянулись и длились в поворотах, за которыми открывались всё новые прилавки, рождая широкие и бесконечно крученые туннели, катакомбы рынка. Плелись, наматывались тысячи, а может быть, и миллионы километров тканей: китайской дешевой подделки и истинного северотайского «дикого» – плотного и узловатого, и тончайшего скользкого шелка. Тяжело дышали рыхлые коттоны ручной работы, шелестели вышивки, вышивки, вышивки – на бесценных замызганных временем фартуках и головных уборах, аутентичных, вывезенных из южного берегового Китая. Выполненные гладью розовые и пурпурные цветы и птицы с клювами синего сандала, терракотовые растения, бирюзовые россыпи листьев стелются по корзинам и коробкам, роятся. Роюсь. Меж многими слоями ищу пробелов, запускаю руки, тереблю, брожу вслепую пальцами, перетрагиваю, извлекаю, снова и снова любуюсь, выбираю куски битого временем, протертого до дыр старинного шелка, крытого нежной, сто лет как умершей искусной рукой – шелком же, еще более тонким и ярким. Иногда сундуки разверзают, бесстыдно вываливают переполненное свое нутро, марают загодя расстеленные поверх асфальта клеенки лоскутами, пробитыми мельчайшим крестом. Синие коттоновые батики из горных деревень тоже расшиты оранжевым, бордовым и алым крестом – сплошь, полянами. Невесомая лакированная, мелко прописанная посуда из древесины манго рассыпает пестроту рядом. Километры сладостей – перспективы лотков в засахаренных фруктах, прилавков с мягкими конфетами, десертами из тапиоки, и с добавлением агар-агара, твердой и мягкой выпечкой, изделий из кокоса и других пальмовых плодов в сиропах, изобилие замысловатых произведений кондитерского искусства – уходят вдаль, в бесконечность, в толпу. Отдельно – город фруктов с ценниками на полкилограмма, чего не встретишь на юге страны. Покупки мне разрешено делать по своему усмотрению, чем я пользуюсь умеренно, но с радостью. С цветами и фруктами, парой вышивок и блюдом, испещренным мелкой изумрудно-синей вязью, пешком иду в уличный ресторанчик, где ждет меня к обеду Старый.

Монолог незнакомца, занявшего свободное место за столиком Старика, был уже явно в разгаре. Старый обычно не прочь потолковать о том, о сём с каким-нибудь новым знакомцем. Чаще говорили на английском, темой становилась архитектура Таиланда и соседних стран, их ремесло и традиции. На этот раз речь шла на русском и о другом:

– Випассана… Это надо прочувствовать самому. Я прошел ретриты в Ват Умонг, здесь неподалеку, километра три от Чианг Мая, и в горах почти на границе с Мьянмой в лесном Ват Там Вуа и в Дой Су Тхепе. И даже жесткое житье в Суан Мок. Хинаяна – термин почти оскорбительный. Это да. Тхеравада, так надо говорить. Истинное учение Будды, без наносных всех этих от-вет-влений мысли его учеников и последователей. Без извращений. В Махаяне ведь культ личности Будды вы-пес-тован. Нет. Отрицаю! Тхеравада же – чиста, про-зра-чна, базируется на палийском каноне. – Парень надавливал на слоги то ли для убедительности, то ли просто, чтобы выговорить слова.

– Вы знаете пали? – не удержалась я от язвительной интонации – разглагольствования парня сразу стали мне почему-то неприятны.

– Изучаю. – Парень скромно опустил глаза, не взглянув на меня, будто я была здесь лишней, будто помешала его общению со Стариком. – В Суан Мок начинал три года назад. Возвращался в Россию, пытался сам.

Парень вбирал в плечи гладко выбритую голову с колечками в обоих ушах и, казалось, изображал скромность, будто невзначай поигрывал накаченными мышцами под поблескивающим влагой тщательным, неслучайным загаром. Казалось, загорал он постепенно, размеренно, так же, как занимался в спортивном зале, не ради здоровья, а ради красоты.

– Да… В Умонге много постороннего люда, тайских этих школьников группами, по сотне в день, парочки, компании. Хоть и есть интересное кое-что, ну, там пещерные ходы с деревянным полом, озеро, в нем черепахи и рыбы. Но… чего хорошего: сидит таец, продает булки для кормления этой живности, народ покупает, кормит зажравшихся тварей, мусорит, громко разговаривает, дети орут… В Там Вуа тоже озеро. Красиво, и рыбы полно. Впервые попадаешь, о рыбалке мысли приходят, потом – созерцаешь. – Он наполнил и проглотил еще стопку рома. – Еда – пустое. Каждому кажется, как это? Спать по пять часов? Как это? Есть два, а то и раз в день, потом только питье до утра, да, разрешается. Ни мобильника, ни компа… На самом деле – чепуха. Всё приходит.

Красавчик заметно хмелел и добавлял еще, повышая голос:

– И религия здесь ни при чем. Буддизм не религия – философия. Будда достиг перехода, стал Просветленным в 35 лет. Технику сам открыл. Понимаете? Технику для пути к просветлению. Медитацию, разумеется, знали и до Будды. Но всё не то. К Истине не приходили. А он пришел. Потому что техника иная! Освобождения достичь можно исключительно благодаря верной тех-ни-ке. Потом, разумеется, всё превратилось в ритуал, в культ Будды, как божества. – Бритый повторялся, мотал тяжелеющей головой, откидывался на спинку стула, разводя руками: – А ведь он не бог, он – Просветленный. Поэтому практике могут обучаться и христиане, и мусульмане, и индуисты. Нет границ! Понимаете? Вы же понимаете… Пе-ре-про-граммировать реакцию, вот чему мы учимся на ретритах, – язык запнулся о слово. – Это надо пробовать, не ждать, надо решаться и идти. – Наконец, красавчик проявил в обозримом пространстве меня: – Да, идти. Девушек много. Мужчины и женщины отдельно. Конечно. И вообще, нельзя разговаривать. Даже с собаками. И нельзя убивать комаров, не говоря уж о змеях и тарантулах. Вас комары кусают? Меня ужасно! – Он разводил руки ладонями вверх. – Но нельзя. Буддист никогда никого… Есть противомоскитные сетки в кути. Н-н-ничего, все привыкают… – Он вдруг внимательно посмотрел на Старика, напрягая мутнеющие рыжие глаза, сложил рот в улыбку, потом чуть склонил голову набок, отчего его выбритая макушка засияла, отразив свет неяркой лампы под бамбуковым колпачком, и, прибавив хитрицы своей интонации, обратился к Сандре: – А в Пайе вы бывали, прекрасная Курупита? – он старательно произнес «и» краткое в середине слова, нарочито удлинив его и подчеркнув ритм и плохонькую рифму. – Нет? Пай-й-й – это рай-й-й! Сто двадцать километров отсюда. В горы. Теплые вещи брать обязательно: днем жара, ночью прохладно. Мой друг, владелец дивного ресторанчика, привез из России дубленку. Да. Там хорошо. Деревня хиппи. Долина цветов и бабочек. Очень благоустроенное место. Много музыки. Много выпивки. – Парень стесненно засмеялся. – Люди со всего света. К раздолбайской жизни может присоединиться каждый. Люди приезжают на неделю и остаются на… – Парень махнул неопределенно вперед. – Но расслабляет. Слишком расслабляет… никто не мешает. Каждый может стать раздолбаем. Травка… сколько хочешь, и никто… – Закосевший мастер монолога внезапно поднялся и, зацепив рюкзачок со спинки стула, не оглядываясь, поплелся прочь. Я недоумевала.