Книга По следу Каина - Вячеслав Белоусов

Курнецов проживал один, вёл замкнутый образ жизни, изредка выбираясь в церковь. Подводили больные ноги и негнущаяся спина. У него не работал телефон. С некоторых пор его отключили по неизвестной причине, так мне сообщили на станции, а углубляться в подробности не было времени.

– Прогуляешься, – успокоил меня Федонин, сам готовясь к очередной встрече со Змейкиным. – Тут недалеко. Домик старинный, но пока держится, не развалился, как некоторые.

Змейкина должны были привезти из следственного изолятора с минуты на минуту. В кабинете старшего следователя тому предстояло услышать об окончании следствия и знакомиться с томами уголовного дела. Свершилось. Разум взял верх над принципами. Как Павел Никифорович ни упрашивал, ни бился, ни упорствовал, Игорушкин принял решение не будить гнев Генерального прокурора и отказаться от ходатайства о продлении сроков. Пять суток имелось у Федонина. За это время он должен был выполнить требования, так называемой статьи 201-й и направить дело в областной суд с обвинительным заключением.

– Тремя трупами дело не кончится, – горько жаловался старый лис Колосухину, когда они ни с чем возвратились из кабинета прокурора области.

– Вы дело Семиножкина имеете в виду? – вскинул тот брови.

– Конечно. По нему работать и день и ночь надо. Самая горячая пора, а я со Змейкиным застрял, с этим поганцем!

– Так что же?

– Четвёртый труп будет.

– Кого вы имеете в виду?

– Себя! Хоть вешайся.

– Данила Павлович справится, – Колосухин на меня глаза навёл. – Что планируете сегодня?

– Поход к богослову.

– А нужен вам этот Курнецов? – Колосухин покосился на старшего следователя. – Его информация может быть лишь фрагментарной, более того, это, так сказать, фон событий, конкретных фактов, свидетельствующих о готовящихся убийствах и других преступлениях не даст?

– Напрасно вы так, Виктор Антонович, – поджал губы Федонин и головой покачал. – Недооцениваете вы нас с Данилой Павловичем. Рассказ Курнецова может стать ключиком ко всей истории. Богослов – бесценный кладезь, ему лукавить в данном случае не с руки. Он сам в некотором роде пострадал. Жаль, поздно о нём Ивелина Терентьевна рассказала. А ведь знали и другие… вполне официальные лица.

– Сегодня из КГБ звонили, – вставил я. – Просили прийти. Отыскалось у них архивное дело.

– А сами его привезти не могут? – Федонин даже закраснел весь.

– Предлагают ознакомиться с делом у них. Особый режим секретности.

– Кто только строчит эти режимы? – терпения у Федонина не хватало.

– Вы, наверное, после встречи с Курнецовым и сходите в КГБ, Данила Павлович? – с некоторых пор, как Игорушкин жёстко распорядился по делу Змейкина, Колосухин ненавязчиво дал понять, что берёт под личный контроль следствие и по нашему делу. – Павел Никифорович вряд ли рано освободится.

– Выписки сделай, – тут же стал наставлять меня старый лис. – Вместе потом обсудим.

– Выписки делать нельзя, – тут же поправил его Колосухин тихо и будто ненароком. – Режим.

– Ах ты, чёрт! – сунулся Федонин за портсигаром, а я поспешил откланяться: до шести вечера оставалось не так уж много, учитывая свалившиеся на меня обязанности, а главное – КГБ после рабочего времени чужих к себе не впускал.

Глава XII

Лишь зашёл, полумрак и весь седой в лёгком одеянии старец – единственное светлое пятно бросилось в глаза с порога. И ещё: удивительное количество книг размещалось в этих маленьких, низких, плохо освещённых комнатках. Казалось, больше ничего и не было. В кожаных, потрескавшихся от времени переплётах, с уцелевшим кое-где золотым тиснением, они будто свисали с потолка. Впечатление усиливалось давящими на голову массивными антресолями, прогнувшимися под тяжестью пухлых древних фолиантов. На многих корешках проглядывались затейливые кружева тонких рисунков, венчавшихся строго очерченными православными крестами: без сомнений, литература здесь преобладала особая, совсем не из нашего времени и собранная не одним поколением и не один десяток лет.

Озираясь с опаской, я осторожно ступал за старцем, попав в мир чужой и недоброжелательный. Всего ожидал, но только не этого. Из верхних углов неведомым свечением также подозрительно поглядывали на меня с икон лики святых, сверля пронзительными очами, словно спрашивая: зачем пожаловал? Неловкое и жутковатое ощущение, скажу я вам; всем нутром чувствовалась собственная чужеродность в этом спрятавшемся, затаившемся от всех мирке.

Старец, не оглядываясь, спешил на свет, который поначалу едва угадывался впереди, а потом обозначился вдруг небольшим оконцем. Он замер и повернулся; не заметив, я чуть не налетел на него, но ухватившись за книжную полку, устоял, и наши лица сблизились. Только тогда я разглядел мягкие голубые глаза, буквально распылявшие тёплую добрую улыбку:

– Притомил я вас?

– Да нет.

– Позвольте предложить здесь продолжить наше знакомство, – услышал я слова, произнесённые шёпотом неторопливо и доверительно.

Кажется, это был его любимый уголок в гнетущем царстве знаний великих, покинувших мир сотни лет назад.

– Уютно, – не сразу рассмотрел я под оконцем в углу низенькое кожаное креслице.

– Пожалуйте, пожалуйте, – кивнул он мне любезно, будто стесняясь скромной обстановки. – Столь важных персон запамятовалось видеть в моей келье. Чайку?

– Спасибо. Я спешу, – с облегчением упало моё тело в кресло, жалобно скрипнувшее. – Присели б и вы.

– С моей спиной только на жёстком, – улыбнулся он и, дождавшись, когда я размещусь и успокоюсь, коснулся венского стула, неприметного у стенки. – Вам удобно?

– Если б посветлей?.. Хотелось кое-что записать?..

– Да, да. Свидетели, они же должны свидетельствовать, – вспомнил старец, посерьёзнел, засуетился, что-то разыскивая глазами.

– Ничего. Не беспокойтесь, Аркадий Ильич, – придвинулся я вместе с креслом к оконцу поближе. – Мне уже гораздо лучше.

– Я, знаете ли, когда в здравии, использую вот эту весьма удобную вещицу, – он повернулся в другую сторону от окна и я увидел ещё одну редкость – бюро старинной работы.

Курнецов, любуясь своим достоянием, нежно погладил благородное дерево ладошкой по крышке.

– Лет сто служило великим людям, мы все уйдём, а ему ещё удивлять не одно поколение.

– Сейчас ничего подобного нет, – хмыкнул я в тон хозяину, – опилки, а не мебель. К тому же в школах – парты, в конторе – стол, а писатели предпочитают с окна диктовать машинисткам свои вирши.

– Для спины – неоценимое спасение и мысли текут сами собой, я привык… – он нагнулся к бюро, выдвинул один из ящичков и водрузил на крышку перед собой чернильный прибор и свечу в ажурном бронзовом подсвечнике, улыбнулся снова, теперь уже с печалью и вздохнул. – Знаете, по ночам, когда не спится, когда тихо и ясно мыслям…