Книга Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы

Убийца заносит над ее рукой циркулярную пилу… Собственной склонившейся спиной он, слава богу, загораживает от камеры самое страшное – однако видно, как брызжет кровь, как вылетают из-под лезвия куски человеческой плоти.

Дима опять не выдержал – прикрыл глаза. Во время первого просмотра он в конце концов убежал в ванную. Смотреть!.. Надо смотреть!.. Преступник как раз повернулся к камере в профиль. Его халат на груди забрызган кровью. Лицо скрывает марлевая маска и темные очки. Девушка на заднем плане кричит так, что ее лицо являет собой овеществленное страдание. И вот этот поворот плеч маньяка… Наклон его головы… Дима начал припоминать… Кажется, он вспоминает…

А теперь палач повернулся к камере анфас. Его хирургический халат весь покрыт каплями крови. В опущенной руке убийца держит пилу-«болгарку». Волосы его скрыты под врачебной шапочкой. Низ лица вместе с носом упрятаны под марлевую повязку, а глаза таятся под большими черными очками. Повернувшись, мужчина сказал прямо в камеру с гнусной ухмылкой:

– Только мертвецы выходят отсюда.

В этот раз его голос не был искажен, в отличие от предыдущей записи, акустическими эффектами. Его лишь слегка заглушала марлевая повязка.

И голос тоже показался Диме знакомым.

Он остановил запись, а потом повторил самые последние кадры еще раз.

* * *

Полуянов ворвался в комнатку отдела культуры, когда дым там стоял коромыслом – в прямом и переносном смысле. Окна наглухо запотели. По случаю морозов они не открывались – и накурили в помещении так, что резало глаза и тяжело было дышать. На столах, накрытых срывами бракованной газетной бумаги, возвышались бутылки водки, мартини, джин-тоника. На пластиковых тарелках розовела колбаса, чернели неприкаянные шпроты. Закусывали с помощью пластиковых вилок. Пили из чайных чашек и граненых стаканов. Явление Димы вызвало бурю восклицаний:

– О, Полуяныч!

– Давай к нам!

– Штрафную Полуянчику!

Не отвечая коллегам (а набилось их в малометражную комнатенку человек десять), спецкор подошел к сидящей на почетном месте Кирке, схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты.

– Куда ты меня тянешь? – хихикнула она. По сравнению с их встречей получасовой давности она нагрузилась еще сильнее.

Дима снял с вешалки дубленку Киры, схватил ее сумку:

– Все, погнали!

– Куда?!

– Эй, Полуянов, чего это ты забираешь от нас виновницу торжества?!

– А ну верни девушку взад!

– Руки прочь от Киры!

Но журналист уже выволок коллегу за дверь и скомандовал:

– Бегом, арш! – и потянул ее за руку к лифту.

– Куда ты, сумасшедший! – отбивалась Кирка.

В полуяновском умыкании девушка явно видела романтический подтекст.

Но романтикой в данном случае и не пахло.

* * *

Кира проживала недалеко от редакции – на улице Маршала Жукова. Двадцать минут рваной езды – то зависания в пробках, то гонки со скоростью восемьдесят кэмэ – и они уже въезжают во двор сталинского дома, где проживает журналисточка. Красненький «Матиц» оказался маленькой, медленной, но, в общем, удобной в управлении машинкой.

Дима остановил автомобиль перед подъездом.

– Думаешь, я тебя приглашу к себе на чашечку кофе? – хихикнула девчонка.

Полуянов промолчал, и Кира сама заполнила неловкую паузу:

– Ничего не выйдет. У меня родители дома.

– Жаль, – проговорил Дима отнюдь не страдальческим тоном.

– Ну, я пошла? – вопросительно повернулась к нему Кира, явно в ожидании поцелуя.

– Отдай мне документы на машину, – ответствовал Полуянов.

– Зачем?!

– Поставлю твою прекрасную крошку на ближайшую стоянку.

– А как я, спрашивается, завтра на работу поеду?

– А ты завтра на ней НЕ поедешь.

– С какого это перепугу?

– Нельзя управлять автомобилем в состоянии похмелья. Это тебе любой гаишник скажет. Причем не только скажет, но и права отберет. Или двести баксов. Это во-первых.

Кира насупилась, однако покорно вытащила из сумки свидетельство о регистрации автомобиля. Протянула его Диме.

– А что – во-вторых? – спросила она, подаваясь к нему и прижимаясь плечом.

Журналист спрятал документы на машину во внутренний карман дубленки и молвил":

– А во-вторых, мне сегодня ночью очень нужна машина.

– Ах, вот оно что! – зловещим тоном прошипела пьяная Кирка и пребольно саданула его локтем под ребра. – Негодяй!

Выскочила наружу, прокричала:

– Ты еще мне за это заплатишь! – и изо всех сил саданула дверцей.

Пока она не передумала и не натравила на него своего отца или, пуще того, гаишников, Дима сорвал малютку-машинку с места. Вырвался из двора и тут же остановился на проспекте. Надо было написать самому себе доверенность от имени Кирки. Имя-отчество он ее, естественно, знал, адрес тоже, а придумать номер паспорта, а также время и место его выдачи, труда не составило.

* * *

Около девяти вечера Полуянов подруливал к дому на проезде Шокальского, где раньше жила его мама.

В последние годы пейзаж здесь сильно переменился. Снесли старые хрущобы и вместо них настроили современные дома. Однако мамин дом, серую одноподъездную двенадцатиэтажку – почти ровесницу снесенных зданий – почему-то не тронули.

Диме уже давно пора было озаботиться судьбой этой квартиры: или продать, или поменять, давая в придачу свою на Краснодарской, на большую. Об этом даже хозяйственная Надя ему пару раз говорила. Однако Полуянов все тянул. Все ему казалось: если он продаст мамино жилье – еще какая-то часть мамы исчезнет из его памяти. А в квартире до сих пор – почти пять лет прошло со времени смерти Евгении Станиславовны – все вещи оставались на тех же местах, все безделушки, фотографии… Диме даже чудилось – хотя быть этого не могло, – что здесь он чувствует запах, присущий только маме, одной лишь ее квартире… Единственное, какую выгоду извлекал Полуянов из маминого жилья, – пару раз сдавал его за символическую плату своим коллегам. Ведь журналистам «молодежки» часто требовалось жилье: то они уходили из семей и им надо было пару месяцев где-то перекантоваться, то кого-то из провинциальных собкоров переводили в столицу – с перспективой получения жилплощади года через два-три…

Однако сегодня Дима приехал сюда отнюдь не за ностальгическими воспоминаниями. Мама, будучи жива, вела огромный альбом, куда вклеивала все до единой публикации сына – включая двадцатистрочные заметки. После ее смерти Полуянов, естественно, бросил громоздкую и пунктуальную затею – и даже альбом к себе на квартиру не перевез. Надежда несколько раз высказывала желание продолжить дело рук Евгении Станиславовны, однако, хоть Диме и лестно было такое внимание к собственному творчеству, отвечал он подруге всякий раз самоуничижительно: «Еще не хватало!.. А если бы я слесарем работал – ты бы все выточенные мной детали собирала, да?..»