Книга Когти Каганата - Константин Жемер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А то как же, товарищ командир, – отозвался радист. – Такое разве забудешь? Четыре могилы для пацанов копать пришлось. И тот выживший фриц – тяжёлый, гад, попался. Я ж его, почитай, один потом всю дорогу тащил. Сам не знаю, как не прирезал!
– А ещё ниже по течению вражеский аэродром, – продолжил одессит. – Немцы его при любом раскладе без охраны не оставят. Так шо участок впереди опасный, ночью мы б его прошли спокойно, за милую душу, но днём, у всех на виду, рискованно.
– Что предлагаете? – спросил Крыжановский.
– Вон тот большой сарай на берегу видите? Предлагаю там переждать до темна, а потом дальше сплавляться.
Идея не нашла возражений. Плот спрятали в камышах, а сами осторожно пробрались в сарай. Он оказался доверху набит сеном.
– Ввиду крайне раннего времени суток, выражаю надежду, шо нас никто не заметил, – объявил Фитиль.
Он приказал Слюсару и Нестерову нести дозор снаружи, но бойцы не успели выйти – за дверью послышалось негромкое покашливание, а затем надтреснутый старческий голос произнёс:
– Категорисски приветствую орлов-красноармейцев.
Разведчики замерли. Не дождавшись ответа, незнакомец отворил дверь и вошёл в сарай. Это оказался щуплый старичок в казачьей фуражке, хромовых сапогах, и штанах с лампасами. Поверх косоворотки красовался накинутый на плечи потрёпанный пиджак.
– А ну, выходь на свет, служивые! Выходь-выходь, не боись! Аль не видите – свой я, советский! – в доказательство последнего утверждения, старик отвернул лацкан пиджачка и показал приколотый там красногвардейский значок.
Делать нечего, пришлось подчиниться. Герман первым подошёл к пожилому казаку, за ним потянулись остальные. Назвался дедок Кондратом Потапычем, местным жителем. Встрече он явно обрадовался – пересыпая речь шутками-прибаутками, принялся допытываться, когда, наконец, вернётся Красная Армия и прогонит немца.
– Скоро отец, скоро! – с достоинством ответил за всю Красную Армию Динэр Никольский.
– Так, может, мне ужо пора красный флаг над хутором подымать? – воспрянул старик. – А чаво – флаг у нас имеется, в надёжном месте схоронён…
– А если немцы увидят? – усмехнулся Крыжановский.
– Не увидют. Их, сынок, почитай уже две седмицы не видать. Ушли. Всех молодых забрали, и ушли, нас тут всего-то пятеро осталось: я, да однорукий Прохор, да три старухи-глухие тетери.
– А куда молодёжь увели, на отправку в Германию? – быстро спросил Никольский.
– Не-е, поближе будет, – возразил Потапыч. – Вниз по реке погнали, в Цымлянскую, где немец, значит, постоем стоить. Туды со всех окрестных станиц населенье согнали каку-то яму копать. А чаво за яма, кто яво ведает?
– Мы ведаем, яма та обыкновенная, оркестровая, – весело потирая руки, заявил Фитисов.
– Сам ты оркестровая, – пожурил балагура старый казак. – Обычайная яма, земляная. Так одна девка сказывала, какая с землеройных работ убёгла. Тама старая крепость стоит, так немец вроде как добывает оттудова кирпичи, стройку какую-то затеял что-ль… А чаво ж, казаки испокон веку с крепости кирпич берут, вот и немец приохотился.
Артюхов, услыхав такое, глухо застонал. Фитисов стиснул ему локоть и сказал:
– Вы хотели широкомасштабных раскопок? Так про то и речь. К следующему утру доберёмся, и я со своими виртуозами обещаю дать немцам хороший концерт… Не знаю, как им, но вам точно понравится!
О том, почему не все ямы – оркестровые
«Волот — …гигант, великан, могучан, магыт, могут, южн. велетень; богатырь, человек необычайного роста, а иногда и силы. В волотах сказочных, в богатырях, сила соединяется с ростом и дородством; остатки их народ видит в костях допотопных животных, а в Сибири говорят, что целый народ волотов заживо ушел в землю…».
26 сентября 1942 года. Левобережное Цымлянское городище.
Капли росы крохотными бриллиантами сияют на окружающих предметах. Даже толстый изолированный провод, протянутый от генератора к мощному прожектору на часовой вышке, в занимающейся заре блестит, словно новогодняя мишура. Кроме того, роса лежит на плохо обструганных перилах вышки и спинке самодельного стула, на котором, устроив автомат на колени, дремлет часовой. Сам солдат тоже с ног до головы покрыт росой. Укутался он так, что лица не видно, потому искорки бриллиантов вспыхивают на клеёнчатом эсесовском плаще и серой каске.
Вот часовой заворочался во сне, открыл глаза и огляделся беспокойно – увидел алеющее небо над рекой и, как ни в чем не бывало, упрятал лицо в поднятый воротник плаща. Но сон больше не шел к нему, к тому же изрядную тревогу вызывала возможность обхода, который мог устроить унтершарфюрер Кноппе, та ещё свинья! Хитрая и подлая!
Лениво приоткрыв один глаз, эсесовец увидел, как его дыхание сбивает с клеёнчатого ворота капли росы. Выражение блаженства родилось на сонном лице солдата – в не таком уж далеком детстве его на лето часто отправляли в Вайсентурм. Там, в пригороде у деда Курта, был старый двухэтажный дом с черепичной крышей. Однажды, как раз в тот год, когда его приняли в «Гитлерюгенд», на омины[107] именины, танчен[108] Берта приготовила огромный каравай с курагой. Обидно, но единственный, всеми любимый внук и племянник получил по рукам, когда собрался отломить кусочек. И тогда он придумал изощренный план: проделав в дне пирога дырку в течении дня изогнутой ложкой выскреб и съел весь мякиш и всю начинку, оставив нетронутой только корку. Само собой, вечером на празднике хитроумный замысел сорванца вскрылся и, несмотря на женское кудахтанье, суровый дед решил внука выпороть, что тут же взялся претворять в жизнь. Только не учел, что дети бегают шустрее старцев. Мальчишка сбежал, и вплоть до вечера следующего дня боялся воротиться домой. Ночевать он устроился в соседском хлеве на чердаке, где сушилось сено. А на рассвете точно так же, как сейчас, проснулся и зачаровано разглядывал капельки росы, трепещущие на тоненьких соломинках перед самым носом. И точно так же они соскальзывали от его дыхания.
До конца не выпав из объятий воспоминаний и дрёмы, эсесовец потянулся и глубоко вдохнул. Его безупречное, арийского типа лицо озарилось улыбкой, которая вышла настолько волевой, что сумела преодолеть лежащую между жизнью и смертью грань. Первый луч солнца, сверкнув на этой грани, высветил клеймо Златоустовского инструментального завода-комбината имени В. И. Ленина и маркировку НР-40[109]: клинок, что острее бритвы, вспорол горло часового от уха и до уха. А воздух в легкие все входил и входил, как в прохудившуюся бочку…
