Книга Холодные близнецы - С. Тремейн

Неловкость момента только усиливает их антагонизм. Я прислушиваюсь к их диалогу и раздумываю, надо ли мне попытаться примирить их или это вызовет новый приступ раздражения у обоих. Отец встает и поднимает стакан с солодовым скотчем, который так и играет на солнце.

– Вот плоды дистилляции – таинственной алхимии, превращающей кристальную дождевую воду в золотистый напиток жизни, напиток бессмертных кельтов.

– Я предпочитаю джин, – бурчит Энгус.

– Как поживают твои чердаки и пристройки, Энгус? – осведомляется отец.

– Замечательно, Дэвид.

– Сдается мне, глядя на местную архитектуру со всеми ее народными примочками, что у тебя теперь – куча свободного времени, и ты можешь наведываться сюда… пропускать рюмочку-другую.

– Ага. Для алкоголика вроде меня это идеальное место.

Отец сердито хмурит брови. Энгус отвечает ему тем же самым.

– А ты, Дэвид, значит, перестал заниматься телерекламой? Что ты рекламировал – тампоны, что ли?

Почему они постоянно собачатся? В такой день? После заупокойной службы по ребенку? Хотя, с другой стороны, с чего бы им прекращать? Они ведут себя, как обычно. Ничего и никогда не прекращается, все становится только хуже. И возможно, они делают то, что надо: их умеренная взаимная неприязнь – разновидность адекватного поведения. Перепалка явно держит их в тонусе.

Похоже, они не собираются утихомириваться, но я уже наслушалась их ядовитых реплик. Я сыта стычками отца с Энгусом на три жизни вперед. Я оборачиваюсь налево – в трех ярдах от меня сидит мать с бокалом красного вина. Я подхожу к ней и киваю на отца и Энгуса:

– Они опять начали.

– Дорогая, им нравится спорить, ты сама знаешь.

Она кладет свою морщинистую руку на мою ладонь. Ее задумчивые голубые глаза сверкают – вопреки всему. Они такие же яркие, как у моей дочери.

– Хорошо, что все кончилось. Ты держалась молодцом, Сара. Я горжусь тобой. Ни одной матери не пожелаю пройти через это, – произносит она и делает глоток вина. – Две поминальные службы. Две!

– Мама…

– А как у тебя дела, дорогая? Тебе лучше? Ну… внутренне? Ты понимаешь, о чем я. Как у вас с Энгусом?

Я не хочу в это углубляться. Не сегодня. Не сейчас.

– У нас все нормально.

– Точно? У меня сложилось впечатление, дорогая, что между вами какая-то напряженность, что ли?

Я, не мигая, смотрю на нее.

– Ма, мы в порядке.

А что мне ей сказать? Ма, представляешь, выяснилось, что мой муж переспал с моей лучшей подругой спустя почти месяц после смерти моей дочери?

По крайней мере, никто не обратил внимания на отсутствие Имоджин на службе и на поминках, хотя, может, кое-кто и заметил. Имоджин послала мне несколько электронных писем в стиле «прости-прости», но я их сразу же удалила.

Мать пытается установить причину моей молчаливости и расспрашивает дальше. Довольно нервно.

– То есть переезд вам помог? Здесь очень красиво, несмотря на погоду. Я теперь понимаю, почему тебе так нравится Торран.

Я молчу, мать продолжает трещать:

– И Лидия! Конечно, чудовищно так говорить, но теперь, дорогая, когда Лидия осталась одна, есть шанс, что ее жизнь войдет в прежнее русло. Близнецы были такие разные, а сейчас Лидия, похоже, оправилась, хотя то, что случилось, действительно ужасно.

– Догадываюсь.

Какая-то часть меня хочет обидеться, но у меня нет сил. Может, мать права.

Мама отхлебывает слишком много вина, по ее подбородку стекают капли. Она развивает тему дальше:

– И ведь они дрались, не правда ли? Лидия и Кирсти? Я помню, ты мне рассказывала, что Лидия была слабее, и еще в утробе близняшки дрались за питание. Да, они крепко дружили, не разлей вода, но они сражались за твое внимание, и Кирсти жаловалась больше, так ведь?

О чем она вообще? Почти ничего не значащая болтовня, я практически не слышу. Я вижу Лидию, она просто изнемогает. Она стоит у выхода и смотрит через стеклянные двери на дождь.

Как она держится? О чем она думает? Ее одиночество превратилось в абсолют. Любовь и жалость подкатывают к горлу, как тошнота, я обрываю маму и проталкиваюсь через толпу гостей к своей дочери.

– Лидия, ты в порядке?

Она оборачивается и вяло улыбается мне:

– Мама, я здесь, но меня нет. Меня больше нет.

Мне больно, но я тоже улыбаюсь ей в ответ:

– Тебе не нравится дождь?

Она мрачнеет. Не понимает меня. Я беру ее нежную покрытую шрамами руку и целую ее. Треплю по розовой щечке.

– Но, милая, ты смотрела на дождь.

– А? Нет, мама, – говорит она безучастно. – Вообще-то не на дождь.

Она указывает на дверь, ее тонкая кисть выглядит элегантно и как-то по-взрослому в черном платье с длинными рукавами:

– Я в машине разговаривала с Кирсти, она была в зеркале, в которое папа смотрит, когда сидит за рулем.

– Но…

– А сейчас она ушла, и я вспомнила, как священник говорил, что она в раю, и я хотела спросить, где этот рай.

– Лидия…

– Но никто мне не сказал, и я решила поискать Кирсти. Мам, я не думаю, что она в раю, – она рядом с нами. Помнишь, как мы играли в прятки в Лондоне, ма?

Конечно. От воспоминаний мне делается совсем горько. Но я должна сохранить рассудок. Ради Лидии.

– Да, дорогая.

– И я подумала, что она опять играет в прятки. Я искала ее везде, где мы прятались, когда играли дома. Но Кирсти залезла за ту штуку вон там – за гар-де-роб.

– Что?

– Честно, мам. Я чувствовала ее руку.

Я медленно переспрашиваю:

– Ты чувствовала руку сестры?

– Да, мама, и я испугалась. Раньше такого со мной не было. И если она будет меня трогать, то я не хочу ее искать, потому что мне очень страшно.

Очень страшно теперь мне.

Меня терзает одиночество дочери.

– Лидия…

Как мне ее успокоить? У меня нет никаких мыслей. А Лидия, похоже, регрессирует. В минуты затруднений ее речь становится похожа на лепет пятилетней малышки.

Мне нужен детский психолог или психиатр. На следующей неделе у меня назначена встреча с Келлавеем, но дотяну ли я до нее?

– Мамочка, а ты когда-нибудь разговаривала с Кирсти?

– Что?

– Ты ее когда-нибудь видела или слышала? Она хочет с тобой поговорить, я знаю.

Как мне отвлечь дочь? Вероятно, надо задавать ей вопросы. Может, спросить у нее о чем-нибудь серьезном? В конце концов, сделать ситуацию еще хуже, чем она есть, было бы трудно.