Книга Балтиморский блюз - Лаура Липман

Она отперла ящик стола, достала дискету Абрамовича и вставила ее в дисковод. Казалось, ее «Макинтош», старая модель, содрогнулся, приняв дискету. Название гласило: «Абрамович: жизнь», но на дискете был сохранен всего один документ. Файл был изменен 12 сентября, в день смерти Абрамовича. Дрожащими руками Тесс открыла документ, посмотрев количество знаков в левом нижнем углу. Это был огромный файл — около тысячи страниц, прикинула она.

Но на экране появилась вереница символов — мелким шрифтом через один интервал. Nada.[1]Nada, nada, nada. Nada, nada, nada — этим была заполнена первая страница, и вторая, и третья, и четвертая. Она перешла в конец файла. И здесь стройные ряды nada. Прописные буквы, строчные. Через запятую и через точку с запятой, с подчеркиванием, но только nada, всегда nada. Это не программа, она точно знала. Майкл Абрамович, будучи компаньоном крупнейшей юридической фирмы города, сидел за своим рабочим столом, получал соответствующую зарплату и печатал слово «nada», одно за другим, снова и снова, жонглируя форматами, шрифтами и размерами букв. Это странно. Это ненормально. Но вполне понятно, потому что именно этим Тесс захотелось заняться прямо сейчас.

Nada, nada, nada.

Глава 23

Тесс всегда знала, что Джонатан — еврей. Но по-настоящему осознала этот факт после его смерти, когда увидела все эти головы в ермолках. Она сидела на последнем ряду в поминальном зале в одном из пригородов Вашингтона, пытаясь слиться с толпой журналистов, оккупировавших белые складные стулья на галерке, и вдруг поймала себя на мысли о том, вынули ли родители бриллиантовую сережку из левого уха Джонатана, подровняли ли они его буйную гриву. Она видела их пару раз, еще когда они с Джонатаном были нормальной парой, и они сразу же сообщили ей о своей неприязни к журналистам, Балтимору и выродкам, о которых писал Джонатан. Как ни странно, она им понравилась, хотя Тесс подозревала, что благодарить за это нужно «Вайнштайн Драгз» и ошибочную уверенность в том, что рано или поздно она унаследует состояние.

В «Маяке» Джонатана любили, поэтому составление некролога доверили одному из лучших авторов и разместили во всех изданиях — в нижней части первой полосы. Большинство смертей от несчастного случая не заслуживают «пи-ай» — так в отделе новостей называют первую полосу, но статьи Джонатана всегда публиковались в этом разделе, поэтому и сообщение о его смерти оказалось там же.

— Сила привычки в чистом виде, — прокомментировал Фини.

Тесс знала, что это одна из неофициальных льгот, полагающихся сотрудникам газеты: к твоей смерти отнесутся со всей серьезностью.

Разумеется, в «Маяке» отнеслись к гибели Джонатана достаточно серьезно, чтобы не выходить за рамки полицейского заключения. Никто не просил Тесс рассказать о трагедии с позиции очевидца. А жаль, она бы рассказала, что Джонатан спас ее, что оживило бы статью, такую же мертвую, как и ее герой. По мнению Тесс, некролог вышел слишком уж цветистым, слишком напыщенным. Так в «Нью-Йорк таймс» могли написать о каком-нибудь неизвестном или изобретателе, об открытиях которого никто никогда не слышал. Но в интервью обязательно всплыл бы неприятный вопрос о том, как Джонатан оказался у нее в шесть часов утра. Тесс никогда не задумывалась над тем, насколько неприличным может быть время дня, но теперь поняла, что есть длительный промежуток времени — от полуночи до девяти утра, — который трудно назвать пристойным.

— Никогда не думала, что стану Меган Маршак, когда вырасту, — прошептала она на ухо Уитни. Подруга улыбнулась. Она была одной из тех немногих, кому не надо было объяснять, что речь идет о женщине, которая была с Нельсоном Рокфеллером в момент его скоропостижной кончины.

Но даже без героических дифирамбов некролог Джонатану понравился бы. Хороший слог, серьезное, сдержанное повествование, пара забавных случаев из жизни. Главное, не случилось того, чего он больше всего боялся. Когда Джонатан делал первые шаги на журналистском поприще, еще до того, как пришел в «Звезду», он целый год работал в средней руки издании в Пеории, штат Иллинойс. Каждый день — всего их было 467, однажды сказал он ей, — Джонатан писал о проблемах рабочего класса на заводе «Катерпиллар» и пытался вырваться оттуда. Он боялся навсегда остаться в этом городе, что он окажется на борту самолета, который рухнет рядом с Чикаго, — единственный местный ангел среди пассажиров. Увидев в газете заголовок «Житель Пеории погиб в авиакатастрофе», он решил, что должен покинуть этот город до того, как превратится в Жителя Пеории.

И он сделал это, он спасся. В его некрологе ни слова не было об этих робких первых шагах — только отчет о его деятельности в Балтиморе, наградах и всеобщей уверенности в его блестящем будущем. После смерти он не стал ни Жителем Пеории, ни Горожанином, ни Местным Жителем — ему не достался ни один из ярлыков, которые с легкой руки раздают репортеры. Для потомков он останется «Репортером из „Маяка“, лауреатом, погибшим в возрасте двадцати шести лет». Тесс никогда не думала о том, что он моложе нее.

Уитни сидела справа, Фини слева — гои, шпионы в храме божьем. Большинство посетителей никогда раньше не были на иудейских богослужениях, но именно Уитни, истинная шикса, так и сочилась скептицизмом. Ее появление было расценено родственниками Джонатана как кощунство. Зная некоторые подробности, которые не пошли в прессу, они, судя по всему, приняли ее за таинственную незнакомку, с которой Джонатан провел последнее утро. Строгая и величественная, Уитни не обращала на это внимания. В какой-то момент она дала Тесс платок, благоухающий «Шалимаром». Тот факт, что кто-то из ее знакомых пользуется надушенными платочками, так поразил Тесс, что она моментально успокоилась.

Израненная, заторможенная и ощущающая свое еврейство сильнее, чем когда либо, Тесс поняла, насколько мудро хоронить покойников как можно скорее. В детстве ей казалось, что этот обычай продиктован чисто практическим страхом перед микробами, равно как и запрет на потребление свинины и моллюсков. На опыте семьи своей матери она поняла, что быть евреем значит вести бесконечную войну с микробами и бактериями. Она порадовалась, что еще не совсем пришла в себя. Все казалось каким-то сюрреалистичным. Джонатана похоронят задолго до того, как она поймет, что его больше нет.

Он спас ее. Так ведь? Но насколько сознательно он сделал это? Прошло менее полутора суток, но она могла вспомнить только, как оттолкнула его руку в то влажное душное утро, когда любое прикосновение было неприятным. Последнее прикосновение Джонатана, которое останется в ее памяти, — мощный удар. Из-за которого она была жива, а он нет.

Она была уверена, что он хотел жить. Пойми он, что в той ситуации надо выбирать, повел бы себя иначе. Героизм был скорее рефлекторным, желание выжить — инстинктивным. Он был жаден до жизни, уверен, что его ждет слава, успех. Жадина Джонатан, он был уверен, что сможет спасти Тесс и спастись сам, — точно так же, как думал, что может позволить себе одновременно и официальную подружку, и Тесс.

Молодой раввин, который лично знал Джонатана, храбро пытался вернуть его к жизни. Но душные чары не разрушались, система кондиционирования старого зала явно не справлялась с жарой, и потеющие приглашенные начали проявлять нетерпение. Тесс посмотрела на женщину, которую приняла за Дафну. Та сидела в первом ряду между родителями Джонатана. Это имя всегда ассоциировалось у Тесс с сексапильностью и миниатюрностью, что-то типа Авы Хилл. Но рыжеволосая Дафна показалась ей вполне дружелюбной; скорее всего, это был сердечный и неунывающий человечек. Она была похожа на Тесс, но была чуть ниже и немного полнее. У нее даже оказался неправильный прикус.