Книга Роковые годы - Борис Никитин

Я позволил себе зайти так далеко в подробности своей поездки в Могилев. Мне хотелось рассказать, как я совсем случайно прошел накануне выступления в самом сердце так называемых «заговорщиков», среди которых все были мои единомышленники и многие старые друзья. Я нигде не видел заговора, о котором до настоящих дней говорят, правда, с разными оттенками, но положительно все, без исключения, исторические описания. Неужели так-таки ни Корнилов, ни Плющевский-Плющик, ни офицеры Лиги, ни в Дикой дивизии, ни тогда, ни потом, никто не поделился бы со мной своим секретом! А мои собственные впечатления? Я видел людей, уверенность в которых измерялась годами и не одними словами. Мне даже предложили Штаб этой самой 1-й Туземной дивизии… Но заговор? Офицерский заговор в Ставке? Корниловский заговор?

Я категорически утверждаю, что его никогда не было. Какая надобность мне теперь скрывать это прошлое? Истории не переделаешь. Меня самого никто не считал заговорщиком, и мне не в чем оправдываться[132].

Какие и где еще могли зарождаться центры — я не касаюсь. Кто и кому говорил, что так продолжаться больше не может и надо спасти Россию, — перечислять не стоит.

Если теперь в чужих странах наблюдается недовольство правительствами, если отдельные люди говорят, что надо убрать правительство, если всякого рода лица везде кружатся вокруг больших людей, то это далеко не значит, что составился «заговор».

В обстановке революции на повышенную нервность все казалось острее. Именно, к большому сожалению, заговора-то не было; его повели бы немного иначе. Он померещился взвинченному воображению тех, кто имел все основания ждать гигантского сдвига. Соглашение Керенский — Корнилов неизбежно взорвалось. Удар предупредили; для этого не остановились ни перед какими способами, ни перед какой ценой; а услышав о конной группе, перепугались до смерти и спасались ложью и клеветой.

Как только прошел первый слух о выступлении, физиономия улиц Петрограда сразу изменилась: рабочих и солдат стало меньше; а те, кто еще гулял, заметно преобразились — враждебные взгляды исчезли. Что же касается солдат, то, к нашему большому удивлению, часть из них начала отдавать офицерам честь.

Сильный своей чистой совестью, Корнилов издалека, еще из Могилева, заглянул в совесть мятущегося петербуржца, и пока каждый был один, вне постороннего влияния, он стал подтягиваться. Но такое настроение продолжалось всего несколько часов, пока не был заведен аппарат пропаганды.

Совет солдатских и рабочих депутатов обуяла паника.

Все силы Совета, большевики, кронштадтцы — все объединилось, все закружилось. Для агитации сам министр Чернов помчался на фронт — в Павловск. Товарищи-кронштадтцы прибывали занимать ответственные участки фронта, а для охраны Зимнего дворца и Керенского были призваны самые большевиствующие матросы, с крейсера «Аврора», того самого крейсера, который два месяца тому назад прислал извещение Керенскому, что он будет убит.

Страх толкнул на все, чтобы добиться быстрого успеха. На второй день исхода на углах улиц появились отпечатанные портреты Корнилова с трафаретным текстом о «помещиках-реставраторах» при заголовке: «Смертная казнь врагу народа». Тут же объяснялось, что конную группу, направленную, как известно, к Петрограду, по соглашению с Керенским,

Корнилов снял с фронта единолично и тем открыл фронт немцам[133].

Помню толпу на Дворцовой площади: два матроса, ободряемые слушателями, объясняли товарищам, что Корнилов хочет ввести крепостное право.

Мощная телеграфная централь разносила циркуляры по всем концам России, представляя Корнилова, как раз обратно тому, каким он был в действительности.

Под напором этих разъяснений, противоречащих истине, массу перебросило влево. Вот только этого, одного этого добились агитацией. И отнюдь не большевики, не все, кто был с ними и кто их призывал, спасли защитников Петрограда. Имея против себя боевые конные полки, нельзя было и думать запереть импровизированными бандами громадный периметр столицы. Так называемая «оборона» продолжалась четыре дня. Простояв всего несколько часов, участки начали разлагаться сами собой. Какие же то были воины, без дисциплины, разнузданные и не умеющие обращаться с оружием. К тому же им просто хотелось есть, а довольствие налаживалось с большими трудностями.

Для Петроградского гарнизона число наступающих на него полков было подавляющее. Учет сил в гражданской войне — особенный; он более чем когда-либо зависит не от числа, а от психики, наконец, от своих резервов, которые наступающий находит впереди — на территории противника. В августе же 1917 года этот психологический корректив был еще сильнее, потому что петроградская толпа солдат, так поддававшаяся панике, еще не была достаточно обработана для упорной гражданской войны.

Если казаки корпуса Крымова начали местами останавливаться по разным советам, а верхи Штаба Петроградского округа лихорадочно работали по железным дорогам, через Ливеровского, задерживая поезда, то совсем не так обстояло с Туземным Конным корпусом. Он остановился просто потому, что, выступив без всякого заговора, его начальникам еще импонировала идея петроградской Верховной Власти. Они не знали нашей трагедии и тем более не представляли, что Зимний дворец занят экипажем «Авроры».

— Ну как мы могли разобраться, кто из них прав? — волнуясь, объясняли они мне на другой день. — Один Верховный Главнокомандующий, другой — военный министр, Председатель Правительства — Верховная Власть. Откуда же мы знали, что у вас ее давно нет!

— Только помни и когда-нибудь запиши, — говорил мне, стараясь утешить самого себя, ныне покойный командир Татарского полка князь Ленко Магалов, вышедший с полком в Красное Село, — татарский конный полк не послал своих делегатов Совету солд. и раб. депутатов.

После взрыва Половцов получил командира этого Кавказского Туземного конного корпуса.

— Ну вот, видишь, — сообщает он мне, — говорил тебе, что успеешь получить свой туземный Штаб. Теперь поезжай принимать его на станцию «Дно».

Как нельзя кстати. Кругом меня тучи сгустились, казалось, беспросветные. Уже не знал, куда переезжать: отряд моряков Балтийского флота в дни Корниловского наступления ночью «расчистил» гостиницу «Астория». Я случайно задержался в городе у знакомых. Швейцар — мой старый агент — уверял, что только я один отсутствовал; искали по всем номерам, а в газетах написали о «контрреволюции», которая ушла, демонстративно оставив все ящики открытыми. Ящики я действительно застал перевернутыми.