Книга Круг замкнулся - Кнут Гамсун

— За меня?

— Ну да, чтобы выкупить поддельное обязательство.

Робертсен с изумлением воззрился на жену и дочерей.

— Знать ничего не знаю.

— И я хотел бы получить обратно свои деньги.

— Извини, но ты с кем-то меня путаешь.

— Фру Робертсен, а не ваш ли муж обещал продать свои лодки и вернуть мне деньги?

Фру Робертсен:

— Нет, нет, меня, пожалуйста, не впутывайте в это дело. Об этом говорите с моим мужем.

— Прямо жуть берет, какие вы теперь стали важные, что Лолла, что ты, — сказал Робертсен. — Я являюсь на борт собственной персоной с тремя дамами, и мне тут же предлагают занять собачью конуру под номером семь. Такое не вдруг забудешь.

— Лучше бы ты не забыл вернуть мне деньги.

— Про какие это деньги ты толкуешь? Уж не те ли, что ушли на погашение фальшивой бумаги, которую Лолла когда-то принесла в банк?

— Ни на какое погашение ничего не уходило, а Лолла в жизни не подавала в банк фальшивых бумаг, напротив, она выкупила фальшивку, которую предъявил туда ее отец.

— Это все равно. И чтоб я еще был тебе должен, хотя именно ты внес деньги, чтобы выручить ее фальшивку, — и не надейся! Ха-ха-ха!

— Смотри, как бы тебе не угодить за решетку.

— Ха-ха! Кто ж это на меня заявит?

— Я.

— Дорогой Абель, тебе придется это доказать. Им недостаточно, что ты оспоришь свою подпись.

— Вот это мы посмотрим. А до тех пор живи собака собакой, каков ты и есть.

— Ты еще меня будешь оскорблять!

— Неужели нельзя договориться по-человечески? — робко полюбопытствовала жена Робертсена.

— А вообще, можешь мне сказать спасибо за то, что тебе досталось место капитана, — продолжал Робертсен, — потому что захоти я его получить, то получил бы тотчас же, я, который вдобавок и штурман и могу принести наилучшие рекомендации из таможни. Так что благодари Бога, что я не перебежал тебе дорогу.

Жена еще раз попыталась внести умиротворение, мол, все это так ужасно, и не лучше ли кончить дело миром…

— Не вздумай его поддерживать, вот что я тебе скажу! — крикнул Робертсен жене. — Я нахожусь на службе у государства и могу за себя постоять. Так что не волнуйся. Я лицо официальное.

— Я просто думала…

— Молчать, кому говорят! И что, спрашивается, стало бы с твоим отцом за все те годы, когда тебя не было, не будь для него открыт мой дом?

— Это чистая правда! — подтвердила жена.

Робертсен, закусив удила:

— Сиди, тебе говорят, и не поддакивай! Я тебе, Абель, прямо скажу: твой отец бывал у нас каждый день и катался как сыр в масле и получал на обед гороховый суп, как тот, что мы получали в плаванье, а потом регулярно пил у нас кофе и набивал трубку моим табаком. Я не считаю, я просто рассказываю, как все было…

— Сегодня вечером я на тебя заявлю, — сказал Абель.

Дальше «Воробей» не пойдет — он встанет вот у этого причала и простоит два часа. Причал находится в бухте, тут большой город, с купечеством, телеграфом, адвокатом и доктором. Большинство участников пикника сошло на берег и с флагом, распевая народные песни, направилось к памятному камню вблизи церкви, где таможенник Робертсен намеревался произнести речь.

Дело происходило, когда начал таять лед и стояла ужасная апрельская распутица, так что процессия всю дорогу прыгала и пела, пела и прыгала.

Возле памятного камня уже собралось много других ферейнов с флагами, хотя заложен он был в честь мало кому известной личности, а именно в честь полковника шведской войны. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что повод для праздника и пикника совсем уж ничтожный, нет, именно сегодня полковнику исполнилось сто пятьдесят лет или что-то вроде того.

У камня уже стоял человек и произносил речь, отнимая время у собравшихся, но речь его не зажигала сердца. Таможенник Робертсен переступал с ноги на ногу и поглядывал на часы: его пароход отваливает в точно установленное время, поэтому он протиснулся вперед и при первой же возможности взял слово: «Почтенное собрание!» — но и его речь не зажгла сердца.

Солнце хоть и сияло, но уже начало садиться. Все скучали и мерзли. Какой-то человек вышел из лесу и привлек к себе внимание. Он вел корову на веревке. «Тпру!» — сказал он корове до неприличия громко и остановился. Под мышкой он держал зонт — это при таком-то солнце, на голове фуражка, ни воротничка, ни галстука на нем не было, но при всем при том белая накрахмаленная манишка. А корова была укрыта лошадиной попоной, чтоб не мерзла.

«Тпру!» — сказал он еще раз так же громко, словно желая, чтоб его узнали. Однако нужды в том не было, его и так знали почти все, а многие подошли и поздоровались. Это оказался Ульрик Фредриксен, капитан Ульрик, бывший капитан «Воробья».

— Что, прогуляться вышел?

— Да, прогуляться. Я из дому, я живу вон там, позади, у меня хутор. А что у вас такое? Я слышал, здесь отмечают какой-то праздник.

— Нет, мы просто приехали на прогулку.

— На «Воробье», конечно. Можно мне с вами вернуться в город?

— Чего-нибудь сообразим. Чтоб капитан да не смог.

Нельзя было исключить, что они слегка над ним потешаются. Ульрик производил несколько странное впечатление, без галстука, но в накрахмаленной манишке, а под мышкой — зонт. Фуражка прежняя, капитанская, только с нее спороты золотые шнуры и пуговицы.

— Не знаю только, как мне быть с коровой, — сказал он.

— Тебе, может, нужно сводить ее к быку? — спросили его с подковыркой.

— Нет, я хочу ее продать. Я слышал, что сюда приедет много народа, вот и надумал прийти — авось ее кто-нибудь купит.

— А чем она больна, корова-то?

— А кто сказал, что она больна? Нет, просто мой брат дал мне небольшой хутор с коровами и лошадьми, но сам-то он болен и не понимает, что я ему говорю. Говорить с его мадам и вовсе без толку, она против меня настроена. А что мне делать с хутором, если они не дают мне денег? Вот и приходится продавать корову.

Капитан Ульрик попал в сложные обстоятельства, его бравада и лихость словно приувяли. Но это его не портило и не принижало, напротив даже, он стал искренней и выглядел как бы просветленным. Его открытые ответы на все вопросы делали его крайне симпатичным, и людям сразу захотелось помочь ему. Мясник Матисен стоял возле памятного камня и слушал речь, его привели посмотреть корову.

Он спросил, сколько корове лет.

— Три года, так они говорят.

Почему же он надумал продавать такую молодую скотину?

— У меня дома говорят, что она дает молоко только из трех сосков, по одному — на каждый год, а как пройдет четвертый год, у нее раздоится и четвертый.