Книга Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Йоахим Радкау

Почвенная археология и пыльцевой анализ преподнесли одну отчетливую и удивительную новость, по крайней мере для греческих провинций, – в типичных случаях первые заметные явления обезлесения и эрозии имели место в доисторическое время, точнее – в эпоху раннего земледелия. Затем эрозия также шла не постоянно, а продвигалась толчками, с большими перерывами между ними, причем следующий толчок случился в послеантичную эпоху (см. примеч. 118). Если следовать этим данным, то интенсификация культуры не всегда сопровождалась усилением эрозии. Как раз убыль населения, упадок террас и рост нерегулируемого выпаса периодически приводили к оползням почвы в горах.

Тем не менее очевидно, что в очень многих регионах Средиземноморья, особенно горных, исчезновение лесов и эрозия стремительно шагнули вперед в XIX и XX веках, так что искать глубочайший перелом в истории окружающей среды гораздо логичнее в этих эпохах, чем в далекой древности. Если так, то самый серьезный в истории дестабилизатор отношений между человеком и природой – это современный рост численности населения в совокупности с развитием хозяйства и технологий. Джону Р. МакНиллу удалось после скрупулезной проверки подтвердить современное происхождение вырубок в пяти далеко отстоящих друг от друга горных провинциях: Таврских горах на юге современной Турции, горах Пиндос на севере Греции, Луканских Аппенинах в Южной Италии, испанской Сьерра-Неваде и Эр-Риф на севере Марокко. Хотя он оставляет открытым вопрос, насколько репрезентативны эти регионы, но будь то в Сирии или на Кипре, в Анатолии или Тичино, в Северной Африке или на Сицилии, масштабные потери лесов доказуемы только с XIX века и очень похоже, что до этого времени здесь росли обширные леса. Бродель описывает, что он, работая с дотошностью детектива, наткнулся на доказательство того, что расхожее и разделяемое им самим представление о Сицилии не могло быть правдой. Сицилия, бывшая когда-то «закромами» Средиземноморья, вовсе не была в упадке с XVI века – ее экономико-экологическая деградация в действительности произошла несколькими столетиями позже. Греки любят перекладывать вину за потерю своих лесов на турок, однако даже греческий национальный герой Колокотронис[138]сетовал на то, что горы на Пелопоннесе, еще покрытые лесом во времена турецкого владычества, после освобождения от него за короткое время оголились. Новые исследования показывают, что с момента обретения независимости степень лесистости Греции упала с 40 до 14 % (см. примеч. 119). То, что многим путешественникам в XIX и XX веках казалось проблемой далекого прошлого, на самом деле было проблемой их настоящего!

Дорогой строевой лес в центральном Средиземноморье стал дефицитом уже в Античности, а тем более – в Средние века: об этом можно судить по указаниям на импорт леса. Основным центрам торговли, таким как Египет, Аттика и Рим, приходилось закупать лес и для нужд судостроения, но у метрополий имелись средства для таких закупок: этим объясняется ничтожное количество жалоб на нехватку дерева в Античности. Зато создается впечатление, что в Средние века дефицит строительного леса стал ощутимым гандикапом для исламских государств, тем более что христианские державы неоднократно объявляли эмбарго на поставку леса в исламский мир. Если на море Западная и Северо-Западная Европа оставили государства Ближнего Востока далеко позади, то, видимо, не последнюю роль сыграли в этом лесные ресурсы. Однако дефицит высокоствольных лесов нельзя отождествлять ни с экологическим, ни с энергетическим кризисом, ведь и для защиты почв, и в качестве источника дров вполне пригодны низкоствольный лес и заросли кустарников. В Месопотамии многое из того, что в других местах делают из дерева, делалось и вовсе из тростника (см. примеч. 120).

Давно продолжаются споры о Средиземноморской эрозии: в какой мере этот процесс был естественным, а в какой – антропогенным (см. примеч. 121). Во многих случаях однозначного ответа не находится. Но именно здесь кроется главное: вызываемые человеком изменения среды во многих местах усиливают природные процессы. Предполагается, что когда после завершения последнего оледенения климат стал меняться от холодного и влажного к современному средиземноморскому, то сначала продолжали расти леса, отвечавшие прежним условиям. Воздействие человека, видимо, ускорило приспособление к новому климату и усилило эрозию, которой и без того были подвержены склоны средиземноморских гор. Как ни малоприятно это сегодня звучит, но последствия человеческих действий наиболее тяжелы тогда, когда эти действия осуществляются «в гармонии с природой», совпадают с естественными тенденциями!

Заслуживает фиксации еще один пункт: создается впечатление, что в отличие от Западной и Центральной Европы, лес в Средиземноморье лишь в исключительных случаях становился основой власти. Аристотель упоминает лесных сторожей, но не считает нужным задерживаться на этой теме. Ранние указания на высокую значимость леса, в особенности на его роль в поддержании гидрологического режима присутствуют, как мы сегодня знаем, преимущественно там, где подобные воззрения служили обоснованием политических полномочий. Так было, например, в Венеции и в начале Нового времени в Провансе (см. примеч. 122). Может быть, средиземноморские архивы хранят многочисленные и еще неизвестные сведения, однако пока преобладает ощущение красноречивого молчания источников о больших отрезках истории средиземноморских лесов. Это молчание – признак отсутствия ответственных инстанций, которые могли бы, используя жалобы на дефицит леса, обосновать право на государственное вмешательство. Правда, для леса отсутствие подобных инстанций не всегда трагично, в условиях Центральной Европы лес растет и без лесника. Может быть, именно поэтому лесная политика в Средиземноморье была не так привлекательна, как на Севере: продемонстрировать свои достижения на горных склонах было не так легко, как в тех дождливых районах, где для процветания лесов достаточно было только получить властные полномочия и изгнать из своих лесов других лесопользователей.

8. ЛЕС И ВЛАСТЬ В ЕВРОПЕ: ОТ СВЕДЕНИЯ ЛЕСОВ ДО ЭРЫ ЛЕСНЫХ УСТАНОВЛЕНИЙ

Правда ли, что наша культура началась в борьбе с лесом? Вальтер фон дер Фогельвейде при виде вырубленных лесов ощущает груз прожитых лет: «С кем прежде мы играли / теперь и стар, и хвор / мир стал мне незнакомым / и выкорчеван бор»[139](die minegespilen waren / die sint traege und alt. / bereitet ist das velt, / verhouwen ist der wait). Выкорчевки лесов Высокого Средневековья считаются если не самыми значимыми, то самыми масштабными изменениями ландшафта в истории Центральной и Западной Европы от оледенения до наших дней. Правда, современные исследования несколько снизили их драматизм: пыльцевой анализ показывает, что сведение лесов Высокого Средневековья было лишь кульминацией и завершением процесса, начавшегося за тысячи лет до этого, с приходом в эти края земледелия. Однако пока преобладало подсечно-огневое земледелие, вырубки в основном вели не к уничтожению леса, а к смене преобладающей породы и широкому распространению бука. Еще в послеантичную эпоху на обширных немецких пространствах шло лесовосстановление, его кульминация относится к VII веку (см. примеч.123). Лишь с полным переходом к подлинной оседлости и многопольной системе земледелие стало постоянным. Большая часть лесов, которые рубили в то время, уже давно были осветлены и освоены под поля древними полубродячими земледельцами.