Книга Пусть льет - Пол Боулз

— Эй! Прекращайте панихиду! Будьте добры? Нам нужно о многом поговорить, а времени в обрез.

В последовавшей тишине из соседней комнаты прилетели вопли младенца. Даер заговорил.

17

Что это значит, размышляла Дейзи, — быть, как тебя называют друзья, напористой женщиной? Хотя они как раз это и имели в виду, им удалось сделать так, что эпитет не звучал комплиментом; она это знала. То была враждебная критика. Если сказать, что женщина напориста, имеется в виду, что она получает желаемое слишком уж прямым манером, что она — недостаточно женщина, неизящная, пробивная. Почти такое же оскорбление, как сказать, что мужчина — бесхарактерный. Однако ее ближайшие друзья имели привычку открыто пользоваться этим словом для описания ее; даже мне в лицо, думала она со смесью возмущения и удовлетворенности. Как будто, принимая современное заблуждение — дескать, у женщин должны быть те же цели и способности, что и у мужчин, — они допускают, что любое качество, которое у мужчины добродетель, равно желанно и в женщине. Но когда она слышала слово «напористая» в свой адрес, хоть и знала, что это истинная правда и не намерено унизить ее, она тут же начинала себя чувствовать каким-то довольно неуклюжим хищным животным, и это ощущение ей не нравилось. В том, что тебя классифицируют подобным образом, были конкретные недостатки: в любой ситуации, где естественно было бы ждать выражения заботы о ее благополучии со стороны мужчин в группе, хлопотали они часто совсем о других женщинах. Общее мнение — часто выражавшееся вслух — сводилось к тому, что Дейзи сама о себе может позаботиться. И много ль других мужей уезжали и бросали жен дней на пять-шесть дома с челядью? Она-то не против оставаться одной, — наоборот, для нее это был скорее отдых, поскольку она никогда никого у себя не принимала, если Луис уезжал. Но тот факт, что он воспринимал скорее как данность то, что она не против, — это почему-то ее уязвляло, хоть она и не могла отыскать своему раздражению логического объяснения. «Наверное, нельзя и иметь пирог, и есть его», — говаривала она себе по меньшей мере раз при каждом его отсутствии. Если провела детство верхом на лошади, гарцуя со своими четырьмя братьями по пятидесяти тысячам акров эстансии, само собой, станешь такой женщиной, какой стала она, и едва ли будешь ожидать, что мужчины захотят брать тебя под крыло. Вообще-то, часто бывало ровно наоборот: иногда она видела, что друзья мужского пола обращаются к ней за моральной поддержкой, и всегда предоставляла ее без сомнений, хоть и сознавала при этом, что в каждый миг отдаляется от того привилегированного положения, которое надлежит занимать современной женщине vis-à-vis[104]ее знакомых мужчин.

Большинством друзей Дейзи были мужчины: она им нравилась и гордилась тем, что знает, как с ними обращаться. Однако два ее первых мужа умерли: один — оставив ее с ребенком, а другой — со значительным состоянием. Девочку-малютку она более-менее бросила на попечение родни ее отца в Буэнос-Айресе; а вот состояние забрала себе. Не сумев устроиться в Лондоне и за неимением занятия получше, она решила неспешно отправиться по всему миру. Путешествие заняло три года; в конце его она оказалась на юге Франции осенью 1938-го и сняла там домик в Сен-Поль-дю-Варе, напряженно сознавая свое одиночество и ощущая, что жизнь ее пока не началась.

Луиса она впервые встретила на Пальмовом берегу в Каннах — худой и драматично смуглый испанец, носивший оперную накидку, с которой обращался дерзко, как матадор с мулетой, грубил всем, но при этом умудрялся никого не оскорбить, непристойно сквернословил так, что не верилось, однако оставался в высшей степени джентльменом. Он владел несколькими крупными поместьями в Андалусии, которые уже почти потерял надежду вернуть — даже при условии, что Франко сумеет положить конец республиканскому сопротивлению.

— Они все иидиоот! — ревел он всем собравшимся в казино. — Все ииспаанцы жрут гавноо!

Дейзи стала понемногу ловить себя на том, что думает с восхищением об этом странном человеке, который похвалялся, что не прочел ни одной книги, а писать способен только свое имя в подписи. С лошадьми он управлялся как матерейший гаучо, стрелял так же хорошо, как она, и в натуре его не было ни черточки сентиментальности или снисходительности. Он был сух, жёсток и отчужден, как скала, и однажды она ему сказала, что он ей напоминает некоторые андалусские пейзажи. Она едва ли была готова вместе с тем к его реакции, которая последовала тут же и с поразительной силой. Повернувшись к ней с неистовством человека, которого только что оскорбили, он заорал:

— Это объяснение в любви! — схватил ее в объятия и занялся с ней любовью с такой жестокостью, что она закричала и ударила его по лицу.

Инцидент имел место в баре «Карлтона», в присутствии нескольких человек, и через несколько мгновений стыда и ярости в дамской комнате, куда она удалилась после того, как он ее освободил, она вышла и извинилась перед ним за свое поведение, рассчитывая, что и он, само собой, поступит так же. Но он рассмеялся, заплатил бармену и вышел.

После, всякий раз, когда они встречались (поскольку встречи в Каннах неизбежны), он интересовался, по-прежнему ли она восхищается пейзажами Андалусии так же сильно, как раньше. Ее кодекс чести был бы нарушен, признай она нечто иное, нежели то, что да. Ее ответы сообщали ему огромнейшее удовольствие.

— А-а-ах! — в восторге восклицал он. — Ya ves?[105]— потому что они заимели привычку разговаривать между собой по-испански.

У него была небольшая вилла в Ле-Канне, набитая мебелью и картинами, которые ему удалось вывезти из Испании, и Дейзи, бывало, приезжала туда под вечер и навещала его. Поскольку было широко известно, что время от времени он продает картины, чтобы жить дальше, она не сомневалась, когда однажды увидела Гойю, который ей нравился особенно, и спросила цену. Маркиз де Вальверде впал в редкую ярость.

— Андалусия не продается! — завопил он.

— Не говорите глупостей, — сказала Дейзи. — Я дам вам за нее хорошие деньги. Вам они нужны.

Но ее хозяин продолжал орать, утверждая, что скорее растопчет полотно, чем отдаст ей этого Гойю, какова бы ни была сумма, которую она была готова за него отдать. Понимая, что все это неистовство, будучи совершенно искренним, просто вызывалось ненормально развитой гордостью, которая управляет поведением испанского крестьянина или аристократа, Дейзи сделала дерзкое предложение.

— Мне нравится эта картина, — сказала она, — и если вы не хотите мне ее продавать, вы должны отдать мне ее просто так.

Маркиз в восторге улыбнулся.

— Все в этом доме — ваше, стоит только попросить, — ответил он.

В тот момент и началась их дружба. Человек этот великолепен, решила она, и неудивительно, что вскоре они из неразлучных друзей превратились в страстных любовников. Дейзи было чуть за тридцать, лицо ее светилось здоровой, резкой красотой, которая совершенно шла к ее величавой фигуре. Неизбежно было, чтобы такой мужчина, как Луис, влюбился в нее, а влюбившись — различил в ее натуре гораздо больше, нежели подозревал, и тем самым исполнился решимостью на ней жениться, чтобы владеть ею полностью. Также было неизбежно, что, прибавив ее к списку своих владений, он прекратит быть влюбленным в нее, но Дейзи знала это заранее, и ей было все равно, поскольку еще она понимала, что никогда не прекратит им восхищаться, что бы он ни сделал, и была уверена, что сумеет его удержать, что для нее, женщины в высшей степени практичной, было в конечном итоге главным соображением.