Книга Имаджика - Клайв Баркер

– Но ты обладаешь талантом иллюзии. Я убедился в этом в Нью-Йорке.

– Мне не нравится слово «иллюзия». Из-за него я выгляжу чем-то вроде актера, а на самом деле это не так.

– Что же тогда?

– В Нью-Йорке ты хотел Юдит – именно это ты и видел. Это была твоя фантазия, а не моя.

– Но ты подыгрывал мне.

– Потому что я хотел быть с тобой.

– А сейчас ты тоже подыгрываешь?

– Я не обманываю тебя, если ты это имеешь в виду. То, что ты видишь перед собой, – это и есть я, для тебя.

– А для других?

– Я могу оказаться чем-то иным. Иногда мужчиной. Иногда женщиной.

– Ты можешь стать белым?

– На секунду-другую. Но если бы я попытался улечься в твою постель при свете дня, ты бы понял, что я – не Юдит. То же самое произошло бы, если бы ты был влюблен в восьмилетнюю девочку или в собаку. Я не смог бы предстать в их облике, разве что... – Пай бросил на него быстрый взгляд, – ...в очень специфических обстоятельствах.

Миляга задумался над этим сообщением, пытаясь разобраться с целым роем биологических, философских и сексуальных вопросов. На мгновение он остановился и повернулся к Паю.

– Позволь мне описать тебе, что я вижу перед собой, – сказал он. – Просто чтобы ты знал.

– Хорошо.

– Если бы ты встретился мне на улице, скорее всего, я подумал бы, что ты – женщина... – Он склонил голову набок, – ...а может быть, и нет. Думаю, это зависело бы от освещения и от того, как быстро ты бы шел. – Он засмеялся. – Вот черт, – сказал он. – Чем больше я смотрю на тебя, тем больше я вижу, а чем больше я вижу...

– ...тем меньше ты понимаешь.

– Точно. Ты – не человек. Это достаточно очевидно. Но дальше... – Он покачал головой. – Скажи, я вижу тебя таким, каков ты на самом деле? Я хочу сказать, это окончательная версия?

– Разумеется, нет. И в тебе и во мне скрываются куда более странные обличья. Ты знаешь об этом.

– Я узнал об этом только теперь.

– Мы не можем разгуливать слишком голыми по этому миру. Иначе мы просто выжгли бы друг другу глаза.

– Так ты это или не ты?

– Я. На время.

– Во всяком случае, мне это нравится, – сказал Миляга. – Не знаю, что бы я сказал, если бы увидел тебя на улице, но голову бы я точно повернул. Что ты на это скажешь?

– Это все, что мне нужно.

– А я встречу других существ, похожих на тебя?

– Может быть, нескольких, – сказал Пай. – Но мистифы встречаются нечасто. Когда рождается мистиф, это повод для большого празднества у моих соплеменников.

– А кто твои соплеменники?

– Эвретемеки.

– А здесь они встречаются? – Миляга кивнул в направлении толпы внизу.

– Сомневаюсь. В Изорддеррексе – наверняка. У них там есть свой Кеспарат.

– Что такое Кеспарат?

– Квартал. У моих соплеменников есть город внутри города. Во всяком случае, был. Последний раз я был здесь двести двадцать один год назад.

– Господи. Сколько же тебе лет?

– Прибавь еще столько же. Я понимаю, тебе это кажется огромным сроком, но плоть, к которой прикоснулись чары, с трудом поддается времени.

– Чары?

– Магические заклинания. Чары, заговоры, обереги. Они оказывают свое чудесное влияние даже на такую шлюху, как я.

– Приехали! – сказал Миляга.

– Да, тебе нужно узнать обо мне еще кое-что. Мне сказали – это было много лет назад, – что я проведу свою жизнь шлюхой или убийцей. Так я и поступил.

– Поступал до настоящего момента. Может быть, теперь все это кончилось.

– Кем же я буду теперь?

– Моим другом, – ответил Миляга, ни секунды не поколебавшись.

Мистиф улыбнулся.

– Спасибо тебе за это.

На этом обмен вопросами прекратился, и бок о бок они продолжили свой спуск вниз по склону.

– Не проявляй свой интерес слишком открыто, – посоветовал Пай, когда они приблизились к границе застройки. – Делай вид, будто ты видишь подобные зрелища ежедневно.

– Это будет трудновато, – предположил Миляга.

И это действительно было трудно. Ходьба по узким пространствам между хижинами была чем-то вроде путешествия по стране, в которой даже самый воздух обладает честолюбивым стремлением к эволюции и в которой дышать – значит меняться. Сотни различных глаз смотрели на них из дверных проемов и окон, в то время как сотни различных членов занимались обычной повседневной работой: приготовлением пищи, кормлением детей, ремеслом, сплетнями, разведением костров, делами, любовью. И все это с такой скоростью мелькало перед глазами Миляги, что после нескольких шагов ему пришлось отвести взгляд и заняться изучением грязного водосточного желоба, по которому они шли, чтобы изобилие зрелищ не переполнило его сознание до краев. И запахи тоже: ароматные, тошнотворные, кислые, сладкие; и звуки, от которых череп его раскалывался, а внутренности съеживались.

В его жизни до сегодняшнего дня, ни во сне, ни наяву, не было ничего такого, что могло бы подготовить его к тому, что он переживал сейчас. Он изучал шедевры великих визионеров – однажды он написал вполне пристойного Гойю и продал Энсора за небольшое состояние, – но различие между живописью и реальностью оказалось огромным. Это была пропасть, размеры которой, по определению, он не мог установить до настоящего момента, когда перед ним оказалась вторая часть равенства. Это место не было вымышленным, а его обитатели не были вариациями на тему виденных в прошлом явлений. Оно было само по себе и не зависело от его представлений о реальности. Когда он вновь поднял взгляд, вызывая на себя атаку необычного и неизведанного, он поблагодарил судьбу за то, что теперь они с Паем оказались в квартале, населенном более человекоподобными существами, хотя и здесь встречались сюрпризы. То, что показалось было трехногим ребенком, перескочило им дорогу и, оглянувшись, обратило к ним лицо, высохшее, как у брошенного в пустыне трупа, а его третья нога оказалась хвостом. Сидевшая в дверях женщина, волосы которой расчесывал один из ее ухажеров, запахнула свои одеяния в тот момент, когда Миляга посмотрел в ее сторону, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть от посторонних глаз то обстоятельство, что второй ухажер, стоящий перед ней на коленях, процарапывал на ее животе иероглифы острой шпорой, растущей у него на руке. Он слышал вокруг себя множество языков, но, похоже, самым распространенным все-таки был английский, хотя и испорченный сильным акцентом или искаженный особенностями губной анатомии говорящего. Некоторые говорили, словно пели; у других речь напоминала рвоту.

Но голос, позвавший их из уходящего направо оживленного переулка, вполне мог прозвучать и на любой из улиц Лондона: шепелявый, самодовольный окрик, потребовавший, чтобы они остановились и не двигались с места. Они оглянулись в направлении голоса. Толпа расступилась, чтобы освободить проход его обладателю и сопровождавшей его группе из трех человек.