Книга Грешник Шимас - Шахразада

«Мальчик мой, — так начиналось письмо. — Далее ты найдешь более чем длинный список советов, каждый из которых сможет пригодиться в трудную минуту. Хотя я бы предпочел, чтобы никогда мой сын и наследник не знал трудных дней, чтобы его решения приходили к нему как озарения и были осенены истинной мудростью и подлинной заботой о благе страны, ее подданных. Да и о твоем собственном благе, мой друг…»

Нет, слезы не навернулись на глаза молодого халифа. Отец, к счастью, был жив и здоров. Но вот эта забота, выраженная пусть и суховато, тронула сердце Салеха, и он принялся изучать письмо отца так, как совсем недавно изучал карты и планы военных действий.

Юному халифу стало сразу ясно, что прочитать и запомнить сразу все он не сможет, да, пожалуй, и не должен. Что к письму этому следует обращаться неоднократно до тех пор, пока мудрость девятнадцати халифов не станет его, Салеха, мудростью.

«Мой юный друг, мой сын и наследник! Первый совет, какой я хочу тебе дать, поставит тебя в тупик. Не удивляйся глупости своего отца и не торопись назвать его выжившим из ума болтуном. В тот день, когда ты взойдешь на трон, халиф Салех, я буду рядом. Но сказать тебе этого не смогу. А потому призываю тебя, юный правитель, после воцарения приблизить к себе друзей своей юности и им передать должности, которые сейчас занимают люди, прошедшие через эти двадцать лет власти вместе со мной. О, пусть они опытны и разумны. Но они привыкли к почестям, пусть не всегда заслуженным, к привилегиям, которые достались им не за их светлый разум и усердное служение, а лишь как атрибут их власти. Они устали радеть о благе страны и теперь радеют лишь о благе собственного тугого кошеля. А потому тебе следует заменить их всех — и первого советника, и казначея, и визиря, и главнокомандующего, и… Всех, до последнего писца последнего из письмоводителей последнего из советников. Ты также должен понимать, друг мой, что те, кто придет вместе с тобой к власти, будут всецело преданы тебе — ибо всем они будут обязаны двадцатому халифу Салеху. Разумно будет надеяться, что юноши эти не возмечтают воткнуть тебе нож в спину или подсыпать яда в шербет — тогда они потеряют свои должности и все причитающиеся с ними почести столь же быстро, как и обрели их.

Разумно было бы предположить, мальчик мой, что те, кого ты сместишь, могут воспылать гневом на несправедливость судьбы. И ты должен быть к этому готов. Ведь чем дольше ты будешь медлить с этим болезненным, но необходимым деянием, тем более сильный гнев вызовет оно у каждого, кто в единый миг лишится всех постов и почестей.

Провожай их с поклонами, но смести всех, решительно и неуклонно…»

— Ох, отец, как же это будет непросто, — прошептал халиф Салех. — Да и не смогу я, пожалуй, сразу изгнать и казначея, и первого советника, и всех смотрителей, и попечителей… К сожалению, не так многочисленны ряды моих друзей, как было бы необходимо для этого сурового деяния.

Увы, это было так. Ибо близкие его друзья, на которых всегда можно положиться, и впрямь были немногочисленны. А для столь полной замены даже одного дивана полагалось бы, чтобы друзья исчислялись десятками. А такого не может быть ни у одного живого человека и уж тем более у наследника правителя.

— И потому, отец, мне придется менять каждого из советников лишь после того, как найду я на его место человека доверенного, молодого и достойного. А это, увы, потребует весьма и весьма немалого времени. Увы, куда большего, чем ты пишешь в этом письме…

Стражники, стоявшие за дверями покоев, конечно, слышали все — от первого до последнего слова молодого халифа. Должно быть, любой из советников дивана отвалил бы им немало золота, если бы знал, что их уютные должности им более не принадлежат. Что очень и очень скоро они услышат велеречивые слова церемониймейстера, которые будут провожать их на заслуженный отдых, отлучая тем самым от насиженных и таких хлебных мест.

Но, увы, ничего этого не знали ни казначей, ни старый визирь, ни первый советник дивана, ни смотритель закромов прекрасной страны Аль-Миради. И потому спали спокойно.

Халиф же вовсе не спал. Вновь и вновь перебирая воспоминания и придирчиво анализируя их, он решал, кто из его друзей сможет быть лучшим на том или ином посту.

И наконец к утру решение было принято. Фархад, сильный и мужественный, должен сменить главнокомандующего. И это должно стать единственным безболезненным шагом — ибо командующий был уже столь немолод, что давно мечтал об отставке, не стараясь удержаться на своем посту ни одной лишней минуты.

Джалал ад-Дин, упорный и въедливый, сменит на посту смотрителя всех школ страны. Ибо за учеными, как был свято убежден Салех, будущее страны. И потому неразумно, да и невыгодно учить детей спустя рукава.

Шимасу[1]же, появившемуся в стране лишь недавно, многоликому и повидавшему более чем достаточно за свой недолгий век, отличному игроку в шахматы, самому изворотливому и хладнокровному, халиф Салех отвел пост визиря. О да, иногда хитрость, умение интриговать и просчитывать ходы визирю нужны куда больше, чем знание сотен и тысяч законов, уложений и правил.

Свиток двадцать первый

Он стоял посреди комнаты и решал, кем же станет сегодня — пустым вертопрахом, отправившимся на прогулку в поисках новых приключений, или пиратом, ступившим на берег в поисках большой, но чистой любви до самого утра… Быть может, стоило бы одеться солдатом?… И просто нести стражу у какой-нибудь харчевни, чтобы в нужный момент наказать воришку… Или, быть может, спасти из злых рук юную прелестницу, которая по недоразумению выйдет на улицу в поздний час без сопровождения…

О, он был воистину многолик. Высокому этому искусству он научился за годы странствий. Вернее, годы следования первой из избранных целей подарили ему бесчисленное множество ликов, научили преображаться столь полно, сколько это было вообще возможно. И пусть это была всего лишь игра, в которую он играл с самим собой, пусть о ней не знал никто, лишь его самые близкие друзья… Правильнее сказать, что игра эта была именно тем и хороша, что о ней никто не знал.

О да, каждый свободный вечер он посвящал своей игре и своим прогулкам по городу. Сейчас он уже был куда более умелым, чем даже самый умелый лицедей. Ибо он играл не так, чтобы поверила глупая легковерная публика, а так, чтобы он сам верил в каждый свой поступок и в каждое свое слово.

Его лицедейство воистину было лишь игрой — он не играл в разбойника, мечтающего опустошить сундуки богатого купца, он не играл в убийцу, получающего щедрое вознаграждение за то, что лишил жизни какого-то беднягу. О нет, ибо тогда, на войне, он видел вполне достаточно самых настоящих ран и смертей, чтобы навсегда воспылать отвращением даже к игре в убийство.

Более всего ему-вечернему более всего подошло бы имя справедливого разбойника или, если угодно, Справедливого Мстителя. О, это была для него самая уютная и приятная маска. И, к превеликому его сожалению, почти каждый его выход в город под чужой личиной заканчивался потасовкой.