Книга Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

– Забавно, – сказал я. – Сюжет для детективного романа. Но в бестселлеры он явно не попадёт: слишком банально!

– А жизнь – это вообще банальная штука, – с философским спокойствием изрекла Наташа. – Что мы о себе думаем? Неповторимые, единственные, уникальные, и всё-то у нас – особенное! А на самом деле: всё то, что мы испытываем как нечто потрясающее, уже было у других людей, и даже посильнее, чем шекспировские страсти.

– Ну, хорошо, допустим, что недостойная старая дама по фамилии Песьеголовая действительно заинтересована в том, чтобы бумаги моей бабки ненароком ей не повредили, – согласился я. – И вот, значит, она приезжает в наш город, переодевается ментом, устраивает весь этот спектакль с Юрой и…

– И почему бы, кстати, Юре не поинтересоваться в театрах: не работают ли в них родственников этой старушки? – перебила Наташа. – Почему такая простая идея не пришла нам в голову раньше? Представь: где-то тут живет, допустим, внучок Песьеголовой, бабулька пообещала все свои сбережения оставить ему, вот он и расстарался…

– Ну, ты и фантазерка! – я даже присвистнул от удивления. – Тебе бы сюжеты для сериалов сочинять, ей-Богу!

Дверь подсобки, скрипнув, приоткрылась, из неё высунулась взлохмаченная голова Нинон. Без этой девицы не обходилась ни одна тусовка художников, и она, кажется, уже тоже не могла обходиться без разгульных сборищ. Ничего особенного Нинон из себя не представляла, и если чем и была хороша, то своей безотказностью: кто ей мигнет – с тем и пойдет.

– А чего это вы тут одни? – Нинон хитровато прищурилась. – И ничего не делаете?

– Тебя, дорогая, ждем, – обернулась к ней Наташа. – Неучёные мы, не знаем, с чего начать…

– А с чего начать – это в совершенстве знал только товарищ Ленин, – хохотнула Нинон.

Все знали, что она жила у своего дедушки, который считал себя коммунистом и заставлял внучку время от времени протирать книжный шкаф от пыли. Так что девица волей-неволей видела на корешках книг хотя бы их названия. Работы Ильича «Что делать?» и «С чего начать?», судя по частоте их упоминания в речах Нинон, были её любимыми.

– Начинайте без меня, – сказала Наташа и, потеснив Нинон плечом, выскользнула в дверь.

– Чего это она? – растерялась Нинон. – Я помешала, что ли? Да мне всего-то и надо было сигаретку стрельнуть. Во, дела-а-а! Разобиделась она… А ты чего это? Не толкайся! У, бешеный какой…

Не обращая внимания на протесты Нинон, я оттолкнул её и, резко открыв дверь, нос к носу столкнулся с Генриеттой Афанасьевной.

– Ах, чуть не убил! – вскричала она, поправляя свою прическу. – Я тебя как раз искала, чтобы сказать: твои гости ведут себя слишком шумно…

– Ну, так скажите им об этом сами…

– Нет, дружочек, не хочу прослыть старой грымзой, которая запрещает молодежи самореализовываться, – с достоинством молвила Генриетта Афанасьевна. – Во всем должно быть чувство с толком, с расстановкой. А твои гости расшалились сверх всякой меры.

– Что вы, Генриетта Афанасьевна, – встряла в разговор Нинон, – у нас всё культурно, просто мальчики слишком громко разговаривают…

– А девочки визжат и вопят исключительно от избытка чувств, но на самом деле они благовоспитанные леди, – Генриетта Афанасьевна мягко улыбнулась. – Так я же не против. Сама была девушкой юной когда-то, и всё понимаю… Но, пожалуйста, оградите наш очаг культуры от вечеринок, плавно переходящих в оргии…

– Извините, – потеряв терпение, я взял Генриетту Афанасьевну за плечи и бережно отставил в сторону. – Честное слово, я очень спешу! Нинон, радость моя, помоги Генриетте Афанасьевне навести порядок. Очень прошу! Мне надо с Наташей договорить…

Но, увы, побегав по округе туда-сюда, я её нигде не обнаружил. Возвращаться обратно в порядком поднадоевшую компанию не хотелось, и я пошёл вдоль сочных зеленых газонов, мимо тополей в белых носочках: их недавно побелили. Вдоль асфальтированной дорожки лежала свежескошенная трава, и в воздухе витал сладкий привкус меда. На корте безмятежно скакал мяч, и теннисисты, одетые во всё белое, издали казались красивыми, ладными и молодыми. Хотя я знал, что стоит подойти ближе и увидишь старика-профессора из медицинского института и его вечного напарника по большому теннису, которому тоже немало лет. Старожилы сверяли по ним часы: они тренировались в одно и то же время, педантично соблюдая раз и навсегда заведённый порядок. У меня бы этого не получилось: какая скука – режим, протокол, выверенная по минутам жизнь! Или она такой и должна быть, если хочешь что-то из себя представлять?

Но вот моя бабка, Мария Платоновна, была вроде бы человеком-невеличкой, ничего особенно значительного не совершившей – просто жила, и работала, и о чём-то тревожилась, порой смешном и нелепом, и разных почётных грамот у неё скопилось столько, что стену можно обклеить снизу доверху, и трудовая книжка благодарностями вся исписана на нескольких вкладках… И что? Неужели она из себя ничего не представляла? Как, допустим, ничего не представляет из себя воробей, летящий в стае: все одинаковые, все весело щебечут, и как их различить? Но глаз всё-таки выхватывает пару-другую воробышков, которые и живее, и голосистее, и приметнее прочих. Вот так же и бабка невольно выделялась из общей серой массы себе подобных, и не хотела, а как-то так получалось, что выделялась.

Что же она ещё написала о гражданке Песьеголовой? Неужели эти записки – вердикт, приговор, показания важного свидетеля (а может, вернее: она – соглядатай чьей-то непутёвой жизни)?

Задавшись этими вопросами, я, как пришёл домой, так сразу и достал бабушкины тетрадки. Перелистал те из них, где описывалась жизнь в Германии, и ничего особенного не нашёл. Правда, обратил внимание: бабушка, вырвав какие-то страницы, сама же исправляла их дальнейшую нумерацию, при этом особо не задумываясь о связности повествования.

«… а люди до сих пор о войне вспоминают, будто она только что прокатилась огненным смерчем по нашей необъятной стране. Бедные женщины! Сколько вам досталось горя, мучений и бед! И вы, милые мои подруженьки, продолжаете терпеливо и безропотно нести эту тяжкую поклажу.

Господи, а сколько я видела мужчин, своих сверстников, ставших калеками, человекообрубками: ни рук, ни ног – только туловища, и счастье, если хоть одна рука сохранилась: есть чем просить милостыню. Или заново научиться писать, а то и ремеслом каким-нибудь овладеть, например, валенки подшивать…

Нет, не могу об этом вспоминать! Тяжело.

Дальний Восток… О, как я хотела увидеть этот край, о котором без конца писали в газетах, рассказывали по радио!

Мама просила-заклинала меня: «Не уезжай! Как-нибудь проживём, прокормимся… Я уже слабость чувствую в теле, неизвестно, сколько жить осталось. Да и дочка у тебя есть. Опять без матери останется… Не уезжай!»

А я – уехала.

Нет, не за деньгами (хотя, вообще-то, и за ними тоже). И не за приключениями (я их не искала, они сами меня находили). И не за тем, чтобы замуж выйти: на Дальнем Востоке, как говорили, много мужчин, и женщины ехали сюда, чтобы устроить личную жизнь. Но в женихах у меня недостатка не было, разве что очень разборчивой была: тот не подходит, и этот что-то не такой, а к тому сердце не лежит – так и не выбрала себе спутника жизни. Но на Дальний Восток я ехала не на поиски прекрасного принца. Может, я искала себя? Мне всё казалось, что где-то на Земле есть место, где меня ждёт счастье.