Книга Генри и Джун - Анаис Нин

А потом мы лежим, приводя в порядок его мысли и обсуждая его роман. Его книга прорастает во мне, как моя собственная.

Я увлечена его неожиданными суждениями — парадоксальными, аморальными, сентиментальными и подлыми. Мне очень понравилось его последнее письмо:

Не жди, я больше не буду благоразумным. Не позволяй нам обоим быть слишком рассудительными. В Лувесьенне мы жили как муж и жена, у нас была семья — ты не можешь с этим поспорить. Я уехал, а частица тебя осталась во мне. Я гуляю в одиночестве, плаваю в океане крови, твоей ядовитой андалузской крови, сочащейся из всех пор. Все, что я делаю, что говорю, о чем думаю, имеет отношение к нашей «семье». Я видел, какая ты в роли хозяйки дома. Мавританка с суровым лицом, негритянка с белым телом, кажется, у тебя везде есть глаза, ты женщина до мозга костей. Я не в состоянии жить вдали от тебя. Наши разлуки — это смерть. Что ты почувствовала, когда приехал Хьюго? Я был все еще рядом с тобой? Не могу себе представить, как ты ходишь по дому вместе с ним, как ходила со мной. Твои ноги сдвинуты. Ты такая хрупкая. Это милое предательское соглашательство! Птичья покорность. Ты стала женщиной — со мной, почти напугав меня. Тебе не тридцать лет, нет, тебе — тысяча.

И вот я один, но все еще томлюсь от страсти. Это не плотское желание, это голод по тебе, иссушающий, убийственный. Я часто читаю в газетах об убийствах и самоубийствах и теперь очень хорошо понимаю этот феномен: я сам способен убить себя, а может, и кого-нибудь другого.

Я будто слышу, как ты поешь на кухне… Какую-то монотонную кубинскую песню. Я знаю, что ты счастлива, что еда, которую ты готовишь, — самая лучшая из всего, что мы ели вместе. Я знаю, что ты соберешься с силами и не станешь жаловаться. Я ощущаю необыкновенный покой и радость, сидя в столовой и слушая, как ты ходишь по кухне, с твоего платья на меня глядят тысячи глаз, как у Индры. Анаис, я думал, что люблю тебя, но то, что происходит в моей душе сейчас, ни на что не похоже. Неужели все было так прекрасно только потому, что быстро пролетело, и мы украли у себя счастье? Что сделали мы друг для друга? Можно ли надеяться, что мы удержимся? Где и когда начнется скука? Я старательно изучаю тебя, чтобы угадать, где возникнет неожиданная трещина, почувствовать слабые места и опасные зоны. И не нахожу ни одной. Это значит, что я люблю тебя и слеп, слеп совершенно и хочу остаться слепым навеки.

Представляю себе, как ты снова и снова слушаешь пластинки Хьюго. «Parlez moi d’amour»[6]. Двойная жизнь, разделенные радость и печаль. Какие шрамы, должно быть, остаются в твоей нежной душе! Я знаю, что не способен уберечь тебя, мне так жаль, что я не могу страдать вместо тебя. Я знаю, ты смотришь на мир широко открытыми глазами. Есть вещи, в которые ты никогда больше не поверишь, жесты, которые никогда больше не повторишь, разочарования, которых больше никогда не переживешь. В нежности и жестокости твоей натуры — почти безумный пыл. Ни угрызений совести, ни печали, ни чувства вины, ни мстительности в тебе нет. Ты прожигаешь жизнь, и ничто не может спасти тебя от преисподней, — только Надежда, Вера и Радость, которые ты ощущаешь, когда захочешь.

Гремит гром, сверкают молнии, а я лежу в постели и вижу дикие сны. Мы в Севилье, потом в Фесе, потом на Капри и в Гаване. Мы все время путешествуем, всегда на машине и с книгами, твое тело всегда близко, выражение твоих глаз неизменно. Люди говорят, что мы будем несчастны, пожалеем обо всем, но мы счастливы, мы все время смеемся, поем. Мы говорим по-испански, по-французски, по-арабски и по-турецки. Нас всюду принимают, путь наш усыпан цветами. Я назвал этот сон диким, но мне бы так хотелось, чтобы он сбылся. Жизнь и литература переплелись — и ты, со своей изменчивой душой, даришь мне тысячи разных видов любви; ты можешь бросить якорь где угодно, несмотря на любой шторм, ты чувствуешь себя дома повсюду. А по утрам мы трогаемся в путь с того места, где остановились накануне. Воскрешение за воскрешением. Ты убеждаешь себя в собственной правоте, живя богатой и разнообразной жизнью. Ты всегда хотела жить именно так, и ты все сильнее хочешь меня, все больше я тебе нужен. Твой голос становится грубее и глубже, глаза чернее, кровь гуще, тело полнее. Сладострастное раболепие, потребность в деспотизме. Ты стала так жестока, осознанно, намеренно жестока! Ты жаждешь новых ощущений…

По иронии судьбы самое глубокое, сильное чувство пришло ко мне в тот момент, когда я жажду не глубины, а удовольствия. Чувственность губит меня. Но Генри увлекла именно эта глубина, которую ему до сих пор не удалось пережить в любви.

Неужели это и есть апогей? Ах, если бы Джун сейчас вернулась! Тогда мы с Генри навсегда сохранили бы, запомнили вершину нашей любви, которой нам больше не достигнуть, никогда, никогда…

Генри сказал:

— Я хочу оставить на Земле шрам.

Я поделилась с ним впечатлениями от его книги и приписала:

Полной темноты никогда не будет, потому что мы оба все время движемся, обновляемся, в каждом из нас есть что-то неожиданное. Я не знаю, что такое застой. Даже самосозерцание — ощущение… Подумай сам, как много я нахожу в тебе — моем золотом прииске. Генри, я люблю тебя, понимаю и знаю, всей силой моего ума и воображения, не говоря уже о теле. Я люблю тебя так, что, даже если вернется Джун и наша любовь умрет, ничто не сможет вычеркнуть из жизни то безумие, что было между нами… Сегодня я подумала о твоих словах «Хочу оставить на Земле шрам». Я помогу тебе. Я тоже хочу оставить шрам — по-женски.

Сегодня я пошла бы за Генри на край света. Единственное, что удерживает меня, — у нас обоих ни гроша в кармане.

Теперь мне ясно: Генри не хватает чувств (не страсти, не эмоций), его выдают постоянные разговоры о сексе. О других женщинах он помнит лишь либо их недостатки, либо секс или споры с ними. Остального либо просто нет, либо это лишь подразумевается. Пока не знаю. Чувства для него — цепи, оковы. Генри нельзя восхищаться как человеком — только как гением, гигантом. Ему легко быть добрым — за чужой счет: он отдал Полетт пару чулок (какая невероятная щедрость!), которые я держала в ящике его стола, это были мои лучшие чулки. А я ношу заштопанные, чтобы иметь возможность покупать ему подарки. Деньги, которые я послала ему из Австрии, он истратил на грампластинки — для меня. И он же украл пятьсот франков из тех денег, что Осборн оставил для своей подружки, когда уезжал в Америку. Он скармливает моей собаке половину своего обеда и прикарманивает остаток сдачи, которую выдает ему таксист. Как ужасно бывает внезапное равнодушие Джун, оно ставит меня в тупик, я страдаю от него, но Генри клянется, что он никогда не поступит со мной так. О да, конечно, он предает меня крайне изысканно. Он не колеблясь бросает мне в лицо жестокую правду о моих недостатках, одновременно любуясь моим обаянием и нежностью. Почему я так доверяю ему, почему так верю, почему не боюсь? Возможно, я совершаю ту же ошибку, которую делает Хьюго, доверяя мне.