Книга Миграции - Игорь Клех

Но что в Швейцарии действительно надежно спрятано, так это секс. Одни лишь намеки по телевизору и в Сети. Интенсивную половую жизнь ведут только нырки да утки, весь апрель беспрестанно выяснявшие отношения на воде под моим окном, очень ролевое поведение. Обычно селезень считается красавцем, но в этот раз меня поразила неброская красота утки — приглушенная и уравновешенная пестрота, как у одетой со вкусом буржуазной женщины. Нырки куда более импульсивны — от ухажеров отбоя нету, партнеры их отгоняют, глаз да глаз за ними нужен, весь световой день надо быть на взводе. Отогнав очередного претендента, самец приподымается на воде и хлопает крыльями, ему вторит самочка — правда, не с таким энтузиазмом, как он, — тем подтверждая верность своему избраннику и защитнику. Однажды меня рассмешил дерзкий преследователь одинокой, но строптивой самочки. Отвергнутый в очередной раз, обескураженный и обозленный, он собрался было в сердцах нырнуть, но лишь на миг окунул голову — чтоб остудить ее! — отряхнулся и вновь бросился в погоню.

Совершенно озадачила меня сексуальная жизнь мидий. Разложив лакомство на блюде и развернув непристойного вида мантии моллюсков, я с изумлением обнаружил, что часть из них отрастила какие-то темно-бурые членики, которые я с отвращением повырывал и только после этого приступил к трапезе. Скучно, должно быть, им на дне в темнице створок, не пообщаешься, вот и развивают двуполость в себе. А так вкусные — с привкусом сваренного вкрутую яичного желтка. Волнующее блюдо.

Одиночество способствует развитию сластолюбия. Я попытался даже приготовить артишок, грубые лепестки которого мне так и не удалось размягчить. Пришлось разобрать его по частям, макая в подливу, обсосать мякоть и выкинуть. Мои знакомые, сами некогда пытавшиеся приготовить артишок, удовлетворенно потешались надо мной. Кулинарные шовинисты!

Не то лангуст — это сало морей с рачьим привкусом, могущее составить конкуренцию семге самого нежного засола! Пока его прозрачное мясо таяло у меня во рту и смывалось в пищевод пенистой волной пива (об охлажденном белом вине я не позаботился), я понял, почему самые крупные киты питаются планктоном: потому, наверное, что вкуснее планктона нет ничего на свете! При своих размерах, позволяющих закусить любым другим живым существом, они выбрали криль и планктон — питательный бульон без костей, который, только откинь челюсть, сам плывет тебе в рот. Кайфовщики! (Хочется думать, что они добрые, оттого что большие. Как и травоядные слоны, достаточно миролюбивые и боящиеся только укротителей и злых мышей, выгрызающих норы в их мягких пружинящих подошвах, — ведь слоны, как известно, ходят на цыпочках.)

Помню, как свело у меня челюсти, когда я впервые запустил зубы в цельный кусок пармезана, более всего напоминавший слоистой структурой, запахом и видом мозольную пятку, — так это оказалось вкусно! У каждого гастронома свой чемпионский пьедестал в каждой категории. Сыры на нем я бы расположил так: на первом месте все рокфоры (Франция), на втором кусковой — ни в коем случае не тертый! — пармезан (Италия), на третьем грюйер (Швейцария), а малую бронзовую медаль делили бы у меня швейцарский же эмменталер с гуцульской овечьей брынзой. Лидера отечественных сыроедов, вялый и безвкусный сыр «российский», я бы к соревнованиям вообще не допустил.

Хотя вкусы меняются. Есть тут одна закавыка: кухня — полноправный и неотъемлемый элемент культур. Если в философии Гегель — то в музыке Бах и Бетховен (и никакого ситара!), и, будь добр, лопай сосиски с пивом. И напротив, если ситар — тогда «Ригведа» с «Махабхаратой», жуй стебли и трескай рис с карри. И т. д.

Вот я и думаю — уж не католик ли я, вправду? Ну или экуменист и постыдный эклектик? Вот вернусь домой — первым делом томленых щей из квашеной капусты с солеными опятами и сметаной потребую, разваристой картошки с маслицем и пряной селедкой и жгучий украинский красный борщ сварю. Здесь же я в гостях, некогда этим заниматься. Ем что дают и на что сам случайно или из любопытства набреду. Чтоб не отвлекаться особо и чтоб мозги работали.

6. Господин Розенкранц жив!

— Так он жив?! — воскликнул я, получив сообщение, что меня будет встречать на вокзале в Люцерне г-н Розенкранц, и он же обещает к моему приезду загрузить холодильник в Хаус-ам-Зее под завязку провизией.

Вот так фокус — вопреки королевскому приказу в подмененном Гамлетом письме и тому, что описано драматургами Шекспиром и, несколько подробнее, Томом Стоппардом! Так, значит, он пережил королей и принцев, переселился в демократическую республику на юге, где от него никто больше не требует участия в дворцовых интригах, предательства и казни друзей. Как выяснилось, ныне он преподает историю в самой большой люцернской гимназии и возглавляет общественный совет, распоряжающийся Домиком-на-Озере, куда приглашаются поработать в основном люди, пишущие на немецком языке.

В некотором смысле я также оказался выписан из Москвы (кому-то здесь понравился мой рассказ, опубликованный в «Нойе Цюрхер Цайтунг») как весьма дорогостоящая литературная машина — сенсорно-дескриптивный прибор, способный запечатлеть окружающее и по прошествии срока выдать если не портрет, то серию словесных эскизов и набросков со швейцарскими видами. По договоренности с «du» мне было необходимо и достаточно представить по возвращении пять страниц произвольного текста. Но можно ли целый месяц весьма интенсивной жизни и целую страну — пусть даже такую небольшую, пусть даже только немецкую ее часть — втиснуть в 9 тысяч знаков на пяти страницах?! Во-первых, мои литературные способности для этого слишком скромны. Во-вторых, я жадный, и мне жалко не поделиться с читателем тем, что непроизвольно накопилось у меня за месяц (ведь в Швейцарии мной писался совсем другой текст — об очень далекой и давно не существующей жизни).

Но я знал, что приблизительно так и будет, еще когда только готовился к поездке. Для начала перечитал «Люцерн» Толстого, но уже не как «литературу», а как документ. В Люцерне сверил впечатления (ксерокопия рассказа была у меня с собой, отель «Швейцергоф» на месте — сто пятьдесят лет назад в одном из его окон можно было увидеть скуластую, еще безбородую физиономию будущего классика) — получилось занятно. Фактически, невзирая на могучую — обостренную Кавказом и до нервных корней обожженую Севастополем — интуицию природы у русского графа, рассказ этот «о справедливости», точнее, о несправедливости, единственном, что по-настоящему его пробирало. И здесь — держитесь, хозяева жизни и устроители люцернского променада по перепланированной набережной, англичане (победители, с которыми он воевал, глаза в глаза, всего два года назад!), — ужо достанется вам на орехи! Граф, нервный, как Достоевский, берет за ноги бедного и униженного итальянского музыканта (вполне, впрочем, довольного своей жизнью) и начинает охаживать им все мироздание, как дубиной. Много же увидел наш писатель в Швейцарии, есть от чего оттолкнуться.

Затем я поискал в дневниках Кафки и нашел описание его путешествия с Максом Бродом в 1911 году — Цюрих, Люцерн, записки юноши. Только через год бессонной угарной ночью он напишет свой первый настоящий рассказ. Однако, поднявшись на Риги (о чем отдельно), я оказался сражен совершенно «кафкианским» внешним видом стоящего на вершине горы отеля «Риги-Кульм» — не с него ли, подставленного всем ветрам, с крошечными амбразурами окон, унылого и мрачного, как казарма, «срисовал» Кафка свой Замок? У меня нет сомнений, что вид этого здания если и не явился для Кафки визионерским ключом, то во всяком случае вошел в состав его будущего «Замка».