Книга Дондог - Антуан Володин

В то же мгновение меня окончательно скосило изнеможение. Я даже не потрудился проводить Нору Махно взглядом. За какую-то секунду моя голова свесилась, раскачиваясь, мне на грудь. Я подскочил на месте. Нужно было срочно сделать глоток, иначе я расквасил бы о стол физиономию. Пока я на ощупь тянулся к пиву, на моей руке сжалась и прервала ее движение вынырнувшая из невесть какого небытия пятерня. Мои веки уже восхитительно сомкнулись, и мне пришлось настороженно их разлепить. Кто-то справа в упор уставился на меня и дышал сверху, но какая там Нора Махно, тут женщиной и не пахло. Я сразу осознал, что в воздухе разлита опасность. Парализовавшая мое запястье лапища была не из тех, от которых можно освободиться простым приемом из арсенала рукопашного боя. Теперь прямо передо мной высился настоящий колосс, чьи черты терялись в темноте. Я худо-бедно различил головной убор кочевника, массу невообразимо грязных волос и почуял одежду, безошибочно свидетельствующую о долгом и тесном контакте с яками, собаками, мохнатыми, подчас мертвыми животными. Потом выбившийся из керосиновой лампы лучик выбрил поверхность этого лица, и я подметил изучающие меня глаза, пристальные и проницательные, которые мерили меня из недр неопрятной головы, в равной степени истомленной и степным солнцем, и тысячами ночей, проведенных под открытым куполом небес. Скажи-ка, оборвыш, прорычал издаваемый этой головой голос. Ты что, отверг барышню?.. А?.. Ты отказался от услуг Норы Махно?.. Человек говорил со слегка смахивающим на немецкий акцентом и явно искал со мной ссоры. Я на скорую руку прикинул, к каким вывертам придется прибегнуть, чтобы защититься. Моя оставшаяся на свободе рука вполне могла добраться до спрятанного внутри телогрейки ножа, но в ту же долю секунды я оказался бы в неудобном, чтобы нанести удар, положении. Без замаха, левой рукой, причем вынужденный бить туда, куда даже записной убийца направит свое острие с отвращением, прямо в рот, между зубами. Вынужденный колоть туда за отсутствием выбора. Мне надо было, не повредив клинка, раздробить зубы, не мешкая на языке, чтобы поскорее добраться до месива зева, предметно реализуя свое нападение. Нужно было, чтобы все вместилось в от силы десятую долю секунды. Вот к чему я пришел в своем разборе грядущего поединка. Человек тем временем продолжал свои речи. Знаешь, оборвыш, когда я рядом, нет речи, чтоб кто-то крутил с Норой Махно. Кто сегодня вечером коснется ее для любви, пиши покойник. Он дышал мне в лицо своим дыханием колосса. Для любви, ты понял? сказал он. Понял, сказал я, закрывая глаза. Даже в этом рискованном положении я не мог помешать своим векам сомкнуться. У меня оставалось одно-единственное желание: чего бы ни стоило, повалиться на лавку и отдаться сну. Не засыпать, сказал он еще. Посильнее сжал мою руку и приноровился, чтобы нерв и сухожилие скрещивались прямо под локтем. Боль меня пробудила. Полюбуйся сначала. Полюбуйся на этого типа на полу, он дотронулся до Норы Махно для любви. Где, что? спросил я. Какой тип?.. Вот, сказал он. Смотри. Он уже запихивал меня под стол, давя на затылок и выкручивая руку. В его лапах я был всего-навсего бессильным животным. Я объясняю свою покорность тем состоянием обессиленной дремоты, в котором пребывал. Я даже и не пытался потянуться в сторону своего ножа. Я смирился с его физическим превосходством, безропотно ему подчинился. Он принял это к сведению и меня отпустил. По его указанию я отправился в ознакомительную экспедицию. Цель наблюдения покоилась примерно в трех метрах от того места, где я сидел до тех пор. Я продвигался на четвереньках. Густая мгла на земле, возможно, позволила бы мне убраться вне досягаемости моего собеседника, но я не стал ничего такого даже и пробовать. Я понял, что это существо не желает мне зла. На этом, низшем уровне пространства все было совершенно черно и зловонно. Сюда не проникал свет ламп. Липким был паркет. Старые подтеки спиртного и следы свежей крови тут же изгваздали мне ладони. Я вытер их о куртку и штаны валявшегося там человека, посмотреть на которого и был послан. Я украдкой его ощупал. Он был мертв. У него не хватало головы. Я поднялся и пошел назад, чтобы сесть на свое место. Он мертв, сказал я, как будто от меня ждали клинической информации. Тот не реагировал. Я вновь обосновался перед своим пивом. У него нет головы, сказал я. Не иначе куда-то закатилась, сказал я. Мой сотоварищ придвинулся еще ближе, он устремил на меня свои глаза навыкате, которых я не видел, он выдыхал на меня тяжелые газы, он больше не сжимал меня, как перед грязным делом, если он задевал меня, то вовсе не для того, чтобы отрубить мне руку или задушить. Наши отношения устоялись в своего рода мирное сосуществование. Да, сказал он, не иначе куда-то закатилась. Я задышал спокойнее, спокойно вдыхая заменявшие воздух жирные испарения и копоть. Мои легкие шумно надувались и сдувались, словно чужие моему организму, словно я уже был погребен и недвижен на дне своих снов. С закрытыми глазами, с окоченевшими пальцами, я свел руки на огромном сосуде, который ждал передо мною. Я поднес его ко рту, проглотил глоток-другой пены. Не спи, оборвыш, сон ничего не даст, сказал он. Он встряхнул мне за плечо грудную клетку и, убедившись, что я по-прежнему вял, с силой нажал большими пальцами на артерию у меня на шее, потом ослабил давление, потом начал заново. Я уже несколько пятилеток знал, что монахи делают так, чтобы сохранить живым сознание умирающего, чтобы поддержать его живым как можно дольше. Ты лама? спросил я. Ты, лама, Шлюм? спросил я. Он продолжал грубо трясти мое тулово. Нет, сказал он. В тот день, когда здесь появится лама, наступит конец света. Он перестал давить мне на сонную артерию. Я тебя слушаю, сказал я. Сначала он поведал мне свое имя, Бронкс, Тонни Бронкс. Потом заверил, что на безголовом блудодее вполне могли оказаться мои ошметки. Я был на волосок от окончательного распыления. Меня спасло только то, что я отказался от ласк Норы Махно. Если бы я их, эти ласки, поощрил, то был бы уже мертв. Твое счастье, что ты холощеный оборванный таркаш, изгалялся он. Это не так, запротестовал я. Потом он замолк.

Хмель уже распространился через стенки моего желудка, дабы рыкать вовне. Снова нахлынул сон. Я больше не различал тишину и шум, тень и тьму, внутреннее и наружное. Я сидел, облокотившись над своей кружкой, голова между ладоней. Пытаясь сформулировать возражения, чтобы довести их до Тонни Бронкса. Так я провел не знаю сколько секунд или часов. А что, если, возразил я наконец, а что, если вместо Норы Махно?.. Ведь девиц четверо… Что? проворчал Бронкс у самого моего уха. Если что вместо Норы Махно?.. Он подхватил мои клочки фраз, придав им тевтонскую интонацию. В баре четыре девицы, объяснил я. Если бы вместо Норы Махно я дотронулся до другой?.. Если бы, для любви, дотронулся до другой из них?.. Бронкс вздохнул, снова пришвартовал к моему правому боку свою тревожащую массу, свой выпот, свою затхлость скота и подземной бойни. Еще раз зажал в тиски мою руку. Не советую, оборвыш, прорычал он. Их всех зовут Нора Махно. Всех четверых. А, сказал я. Не знал. Так что не советую, оборвыш!.. проворчал он еще раз, потом меня отпихнул. Отпустил мою руку. Я вздохнул, потянулся, вновь погрузил губы в пиво. Жидкость, естественно, была тошнотворная, но дурной вкус усугублялся слюною клиентов, пенками, накипевшими на никогда не мывшемся крае сосуда. Я приподнял веки. Пронзить тень за окоемом моих рук оказалось нелегко. Буями служили керосиновые лампы, но их огоньки с большим трудом выживали в своих стеклянных ячейках и ничего толком не освещали. Мне когда удавалось засечь сидящие в черноте силуэты, когда нет. Поблескивали зубы, глаза, кончики сигарет или, там и сям, капельки пота, металлические пуговицы. В огромный зал набились десятки посетителей. По большей части они оставались скрыты от взгляда. Только Нора Махно и иже с нею перемещались уловимым образом, переходя от одной группы к другой, отчетливо видимые, возбужденные, развязные, чирикающие как бы в пустоту шуточки. Сквозь прорехи в платьях их тело было доступно, в прямом доступе тискающих рук, лап, сяжков, когтей. Четверо девиц расхаживали взад-вперед за стойкой, потом возвращались с кувшинами и пивными кружками и внедрялись в плотное месиво самцов, которые смеялись с ними, а подчас и трогали их для любви. За доллар домогались кратких, во мраке, ласк, вплоть до оргазма. Я обернулся к Тонни Бронксу. Я спросил у него, почему он примирялся с этим продажным лапанием, с этим щупаньем и сосанием, конечно, не прямо рядом с ним, но все же от него совсем недалеко, менее, чем в пятнадцати, менее, чем в десяти, менее, чем в семи метрах. Я ничего не терплю, сказал он. Я приглядываю. Им не наскрести и шанса, прорычал он. Намотай себе на ус, оборвыш. Не советую. У того, кто дотронулся до Норы Махно для любви, нет ни единого шанса уцелеть. И действительно, Тонни Бронкс не бездействовал. Как только он удалялся, я пользовался этим, чтобы вздремнуть, но между двумя лавинами сна отдавал себе отчет, что он реализует на практике свои рыки. Я мотал себе на ус. Он пересекал центральный пролет бара, направлялся к тому или иному клиенту Норы Махно, была ли Нора Махно тогда одета в ярко-красное, карминовое, зеленое или синее, и, не теряя ни секунды, хватал его за грудки и прокусывал грудную клетку до самого сердца. Потом отбрасывал раненую тушу под ноги сотрапезникам, где, схоронившись от посторонних взглядов, та еще несколько мгновений взбрыкивала конечностями. Должна была, полагаю, еще немного взбрыкивать конечностями, трепетать. Собравшиеся не выказывали ко всему этому ни малейшего интереса. Судьба не сумевшего себя защитить индивида не требовала никаких комментариев. Присутствующие при подобной сцене продолжали пить и смеяться, забавляться с девицами. Тонни Бронкс опять садился рядом со мной. Он бряцал по столу долларами, и раз за разом Нора Махно обновляла перед ним напитки, к которым он выказывал расположение, смеси совсем черных вин, напоминавших по запаху пикриновую кислоту. Составив перед ним жбанчики и стаканчики, Нора Махно частенько устраивалась на лавке между мной и Тонни Бронксом. Была ли то невеста в зеленом платье, в красном или синем, она не обращала на меня никакого внимания. Она свивалась вокруг него спиралью, и в смоляной атмосфере оживали едкие ароматы обоих. Клубы запаха прибывали, так и фонтанировали вокруг, все более пряные и густые. Они попадали мне прямо в ноздри и действовали на меня, они ворошили во мне искрение черного света, каковое преображалось в образы опьянения и соития. Нора Махно и Тонни Бронкс трогали друг друга для любви. Подчас в процессе их подскоков на меня опиралась ляжка или рука Норы Махно, или влажные материи наворачивались мне на шею, налипали на рот, мокрые или губчатые куски тела и одежды. Это мешало мне спать. Покидая Тонни Бронкса, Нора Махно расправляла свое бесформенное тряпье, то ярко-красное, то темно-красное, то синее как ночь, то изумрудное, и смотрела на меня меняющимся в зависимости от обстоятельств лицом. Круглым и заурядным было лицо, сопровождавшее появление светло-красного, овальным и рябым лицо с зеленым платьем, тяжелое, обезьяноподобное венчало карминное, острым и подвижным, как мордочка ласки, мелькало четвертое, лицо девицы в синем. Невеста Бронкса всякий раз рассматривала меня с безразличием, как медитируешь перед уже окоченевшим недочеловеком или перед ведром помоев. Она не выказывала в мой адрес никаких признаков враждебности. Эй, сказал я одной из девиц. Эй, Нора Махно!.. Я сейчас прилягу, чтобы вздремнуть, на лавку. Если меня будет разыскивать полиция или швитт, скажи, что меня здесь уже нет или что меня прикончил Тонни Бронкс. Нора Махно покачала головой, не выразив ни согласия, ни несогласия, но из своего мрака откликнулся Бронкс. Я прослежу за этим, оборвыш, пообещал он. Можешь спать спокойно. Если явятся легавые, я тебя прикончу. Это не то, пробормотал я. Я не про это. Потом я провалился во тьму.