Книга Информация - Мартин Эмис

Это случилось через сорок минут. Вставая, чтобы пропустить Гвина, Ричард испытал противоречивое чувство. Гвин — известный своими бестселлерами и любовью к жене, а еще слабым мочевым пузырем — двигался, согнувшись, между креслами. Он тяжело прошел по проходу, свернул направо под сценой, потом пошел за своей тенью, мелькнувшей на зеленом экране: волнующееся поле, ряд деревьев, вечернее небо. Он вышел в дверь, над которой горело два указателя: «выход» и «мужской туалет». За ним никто не последовал. Потом вышел какой-то старик. Тогда Ричард перестал следить за залом и сосредоточился на фильме: он посмотрел пятиминутную сценку о том, как готовят тушеное мясо с овощами (жена мелкого фермера показывала Одре Кристенберри, как это делается), — в общем, это была бытовая зарисовка, не более. Но по его телу забегали мурашки, словно он смотрел что-то совсем другое: кульминационную сцену какого-нибудь бессмертного психологического триллера Хичкока — «Незнакомцев в поезде», «Головокружения» или «Психоза».

Время шло. Через какое-то время женщин, несомненно, посетила мысль, что Гвин почувствовал непреклонный вселенский призыв к дефекации. Исходя из этого предположения, Ричард представил себе, как позыв Гвина к полному опорожнению вскоре вызовет осложнения; еще минут пятнадцать, и он превратит туалет в авгиевы конюшни. Затем возникло еще одно незначительное затруднение: Ричард, не отстававший от Гвина в пабе, сам почувствовал необходимость посетить уборную. Нужда была острой и жгучей — такой же острой и жгучей, как и его любопытство.

— Извините, — сказал он, вставая.

Это был один из тех туалетов, какие бывают в кинотеатрах. Его многообещающий запах вел вас по лабиринтам лестниц, которые вдруг поворачивали в обратную сторону, а потом уходили куда-то вниз, точно в некоем мифическом городе с искаженными пропорциями, возведенном озлобленными бессмертными. Ричард углублялся во чрево здания, шел мимо закрытых на цепь запасных выходов, проходил под протекающими потолками, пока не дошел до предпоследней двери, которая с мягким щелчком впустила его, отрезав от остального мира. И там, в самом низу, горела надпись «Мужской туалет»… Ричард помедлил, прислушиваясь. Ничего — только извечное туалетное журчание, резкий и язвительный рассказ о туалетных ароматах. Ричард медленно нажал на дверь. Дверь открылась и тут же закрылась у него за спиной.

Первой его мыслью было то, что это он, Ричард, исчез. Он обернулся и окинул взором интерьер туалета: двойные ряды раковин, двойные рулоны бумажных полотенец на стенах, двойной ряд лампочек над головой — все это выглядело настолько симметрично, что невольно напрашивалось поставленное посередине зеркало. Но зеркала не было: просто в туалете у всех предметов была пара. Ричард закрыл глаза, а потом снова открыл. Нет зеркал, а следовательно, нет отражений, и он — вампир в своем истинном обличье, для него текущая вода означает смерть. Туалет «Короны», очевидно, был сценой совсем недавней желудочной катастрофы, и только. Ричард пошел вдоль кабинок, быстро заглядывая под дверцы: ни подрагиванья коричневого вельвета, ни мучительных подергиваний сизо-серых ботинок. Ричард ощутил одновременно и разочарование, и облегчение. Он направился к писсуару и, затаив дыхание, нагнулся, пытаясь нащупать бегунок молнии. И в этот момент чей-то голос произнес:

— Ничего себе запашок.

И Ричард, чье сознание во всем искало боль, почувствовал себя оскорбленным, словно это едкое замечание относилось лично к нему. Он обернулся.

— Погодите, — сказал он. — Это не я.

— Я просто решил пройтись. Подышать свежим воздухом. Я предупредил Деми. Ты что не видел, что я взял шляпу? Между нами, я вернулся в «Улитку», чтобы выпить пива в тишине и покое.

— Между нами, случайно не кампари с содовой?

— Нет, пива.

— А чем тебе не понравился фильм?

— Он действовал мне на нервы. Все эти амбары, коровы. И то, как они все время чешут языками.

— Но тебе это должно было понравиться. Поля. Никакого секса. Дискуссии о гражданском долге. Ничего не происходит.

Вьющийся виноград за окном был золотисто-желтых оттенков — он пожелтел от дыхания осени и сигарет Ричарда. Ричард часто курил, высунувшись из окна своего кабинета, чтобы поберечь легкие Марко. Там, за окном, по-прежнему взволнованно порхали и пели птицы. Голоса их трепетали на ветру. Предположим, что все птицы просто подражают тому, что слышат, что их трели и щебет — это всего лишь подражание журчанию горных ручейков, тихому шороху капающей с деревьев росы. И вот попугай покинул свои джунгли и теперь, сидя на жердочке в пабе, кричал: «Черт побери!» Голоса дроздов и воробьев за окном казались механическими. За окном было холодно. Теперь, когда ему было сорок, он стал бояться холода. Теперь, в сорок лет, что-то животное в нем боялось приближения зимы.

Было воскресенье, и мальчишки с шумом носились по всей квартире. Пробегавший мимо Мариус зашел в кабинет, подошел к отцу и внимательно посмотрел ему в лицо.

— О-го, — сказал он.

— Да, да.

Ричард вышел на кухню и присел к столу, прижимая к правому глазу полуоттаявшую свиную отбивную. Совершив это небольшое перемещение в пространстве, он вышел из поля зрения Мариуса и попал в поле зрения Марко. Через два дверных проема и через узкий коридор Марко смотрел на отца в рубашке и темно-фиолетовой бабочке, но все еще в своих клетчатых шлепанцах. Как это часто случалось, Марко ужасно хотелось спросить, почему тапочки у папы не такие, как у него. Почему они не похожи ни на персонажа детской книжки или супертелегероя, они даже не похожи ни на одно из животных. И почему папе совсем не хочется прочитать, что написано на пачке с хлопьями… Влетающий в открытое окно прохладный ветерок ерошит волосы, а Ричард, приложив к лиловому веку кусок мяса, занят абсолютно прозаическим занятием: он принимает лечебную процедуру. Но Марко (у него, если вы помните, только один глаз был относительно здоров) представил себе Ричарда персонажем мультфильма, от которого исходит слабое, глухое электрическое потрескивание. Скажем, если бы он шел по краю пропасти, ему бы ничего не стоило одним движением развернуться на сто восемьдесят градусов и двинуться в обратную сторону; или если бы кто-нибудь стукнул его по голове молотком, у него моментально выросла бы остроконечная красная шишка, но скоро от нее не осталось бы и следа. Конечно, Марко ошибался: и в том, и в другом случае его папа мгновенно скончался бы от страха. Однако он был прав насчет наэлектризованности. С того дня, когда Ричард ударил Марко, с того дня, когда книга Гвина торжественной поступью вошла в список бестселлеров (и его карьера пошла в гору с сумасшедшей скоростью), — с того самого дня Ричарда стало дергать и потряхивать, как будто между Холланд-парк-авеню и Кэлчок-стрит был проложен электрический кабель и по нему передавались электрические разряды от одного человека к другому.

Недомогание, лето, проведенное в городской квартире, его положение младшего брата — все это накладывалось на сознание того, что он вызывает тревогу, раздражение и бесконечную усталость у своих родителей — просто потому, что он такой, как он есть. Но даже когда дела шли совсем плохо, Марко понимал, что их раздражение обращено не на него, а на что-то внутри него, на то, что заставляло его кашлять, тлеть от затаившегося жара и кричать по ночам после безутешных снов. Да, он был безутешен, и никто и ничто не могло его утешить. Все это сделало Марко более наблюдательным и чутким, чем это обычно нужно шестилетнему мальчику. Взрослые не были для него непонятными существами. Далекими и отдельными от него, живыми лишь постольку, поскольку с ними связаны и его радости, и его горести. Он знал, что взрослые — тоже маленькие и разные силы толкают и тянут их в разные стороны. Марко знал и понимал взрослых. Очень часто он проводил с ними дни и ночи напролет… Сейчас Марко хотелось сделать отцу приятное, сделать так, чтобы он чувствовал себя хорошо. Может, поцеловать его в висок? Или похлопать по плечу? Марко поднялся — он решил порадовать Ричарда шуткой.