Книга Русская красавица - Виктор Ерофеев

Катерина Максимовна встала и говорит: приходи завтра, красавица, вечером. Я буду на книге ворожить... Я вскочила: спасибо! - Потом отблагодаришь... Я говорю: я могу даже чеками, если возьмете... Она говорит: после! после. Уходи! Даже строгая стала. Я испугалась, что откажется, и скорее за дверь.

Вся извелась. На другой вечер снова приезжаю. Она сидит, папироску курит. Телевизор орет и стреляет: про войну. Осторожно спрашиваю: ну как? А она головой качает: нет, говорит, ничего не выходит. Я всю ночь ворожила на книге. Ничего не получается. Не хочет он к тебе приходить. Я говорю: как не хочет? почему? А она говорит: к тебе нельзя приходить. На тебе порча. Я удивляюсь: какая порча? Раньше-то он приходил... А теперь, говорит, не придет. Я говорю: ну почему? А она говорит, а ты вспомни, что ты делала после того, как он ушел? А что я делала? Я к подружке переехала, к Ритуле, потому что, конечно, ужасно испугалась, и жила у нее, а если он меня к ней ревновал, то понапрасну, да он и всегда про меня это знал, стало быть, не должен был ревновать, а что я еще делала? ну, не знаю, был однажды, уже после этого, у меня Мерзляков Витасик, я ему все рассказала, он - друг, я не помню, я напилась тогда... Катерина Максимовна поморщилась и говорит: я, милочка, не про это тебя спрашиваю. Ты еще больше ничего не вспоминаешь? Ну, говорю, забегал ко мне Дато, перед гастролями, только я уже знала, что беременная, но ему не сказала, а то бы убил, а потом, да, я хотела сделать аборт, потому что меня немного запах смущал, и Дато говорит: ты чего, дрянь, такая немытая? А я говорю: ты же, Дато, иногда любишь, когда я немытая. Да, говорит, но не до такой степени! И мне стало стыдно с другими мужчинами, хотя всякая мелочь набивалась зайти, и вот только армянин на днях... Ну, это, продолжаю, вообще не в счет. Дурак, говорю, хоть и Гамлет! То есть вообще не понимаю, на каком основании Владимир Сергеевич на меня обижается!..

А ты, говорит Катерина Максимовна, другой вины за собой не чувствуешь? Нет, говорю. А ты, говорит, подумай... Я подумала. Не знаю, говорю... А куда ты, спрашивает, ездила? Как куда? Ну, я по полю бегала, только это еще раньше, это он знал, это он потому и пришел, он сам говорил. Я, говорит Катерина Максимовна, владетельница однокомнатной квартиры в районе Чертанова, не про поле спрашиваю. А вот куда ты поехала, как с ним свиделась, с женихом своим? И на карточку посмотрела. А он тут же на столе лежит. Лежит и нам улыбается. Не помню, говорю, я и в самом деле забыла, а она говорит: а вот на пригорочке, посреди кладбища, церковь стояла? так, что ли? - Ой, говорю, конечно, и свалка венков, осенью, ну да, на следующий день. Это Мерзляков говорит: немедленно туда! И мы поехали. - А что было дальше? - спросила, потупившись, Катерина Максимовна, словно нужно тут было рассказать подробности, которые только между любимыми сообщаются, а ей нужно как будто по службе узнать как свахе: нет ли изъянов у вашей горячо обожаемой дочери? родимого пятна, например, на ягодице величиной с абажур? Нет? - Я молилась, говорю, неуклюже, первый раз в жизни... О чем? - еще больше потупилась Катерина Максимовна, водя папироской по дну хрустальной пепельницы. О том, чтобы он больше не приходил... - призналась я, заливаясь краской. Достала она меня! - А потом? - спрашивает. А потом, говорю, я вернулась в эту церковь, как-то приехала на электричке и нашла того попика, который слышал мой душераздирающий крик: молодой попик, и я говорю ему: покрестите меня! И он сначала удивился, но я ему все рассказала - только про него - показала на фотокарточку - ничего не рассказывала - чтобы не испугался, но и того, что я ему рассказала, было бы достаточно, чтобы меня покрестить, он так обрадовался, вы, говорит, Мария Египетская, вот вы кто! а про поле он тоже не знает, зачем ему это! Вы, говорит, понимаете, что одно ваше спасение стоит больше, чем легион богобоязненных праведников! Вы, говорит, для Него желанная душа, и тут же немедля меня покрестил, безо всяких крестных, а старушка-прислужница мне резинку трусов оттопыривала и туда святую водицу лила, туша мой позор!.. А!.. - наконец дошло до меня, и я растерянно посмотрела на Катерину Максимовну. Катерина Максимовна молчаливо водила горячим концом папироски по донышку хрустальной пепельницы. Понятно... сказала я. Ну, вот, коли понятно, так иди себе с Богом, - робко так, несмело сказала мне Катерина Максимовна. Я давно ее знала. Мы с Ксюшей и другими девочками к ней заезжали. Она по руке удивительно гадала. Мы часами слушали. Все сходилось. Мы рты открывали. А здесь такая молчальница! Я говорю: - Вы меня, Катерина Максимовна, не прогоняйте. - И смотрю на нее: она противная, волос редкий и гладкий, на затылке жидкий пучок, таких в магазинах с утра полно, ссорятся в очередях, только глаза особые: вишневые и внимательные... Я говорю: - Не гоните! - Нет, говорит, милочка, уходи! Но опять так нетвердо, смотрю: что-то недоговаривает, гонит, но не в шею, гонит, а сама дверь не открывает, выйти куда? Я закурила, молчу. На нее смотрю. Она на меня. Заговорщицы. А телевизор орет и стреляет. А попик мой любимый, отец Вениамин, у него тоже глаза особые, лучатся... Но еще молодой, глуповатый, а у глуповатых людей часто глаза лучатся, и от его ясных глаз у меня внутренности стонут: сладенький ты мой... маленький... сахарный...

Все это вспомнилось непроизвольно, или сейчас, как пишу - вспоминается, вот. И рыжие муравьи по столу ползают, я пишу и давлю их пальчиками, развелись они по всему дому, а они страшней тараканов, они страшные: вот умру, они сползутся - хуже червей! - даже костей не оставят, все сточат, а пока я их давлю пальчиками, и пишу... вот еще один по столу ползет... Я говорю: Катерина Максимовна, ну, сделайте что-нибудь для меня! А она подняла очи свои вишневые и говорит ровным голосом: ты поди, говорит, завтра с утречка в диетический магазин и купи, говорит, диетическое яйцо, самое свежее чтобы было яйцо, непременно, а потом, когда ночью будешь ложиться спать, то разденься и обкатай себя этим яйцом сверху донизу, с головы до самых пят, всю себя обкатай, двадцать раз это надобно сделать, а когда двадцать раз всю себя обкатаешь, положи яичко в изголовье и спи с ним до самого утра, а утром приезжай ко мне...

Я ей чуть в ноги не падаю, спасибо, мол, сделаю все, как наказали, значит, двадцать раз? - да, говорит, двадцать раз - и я полетела к себе. Наутро выхожу яйцо покупать, в центр поехала, по молочным магазинам, среди пенсионерок толкаюсь, к витрине протискиваюсь, покажите яичко, какое самое свежее (по числу), смотрю, какое число указано, и выбираю, а продавщицы - девки-оторвы глядят на меня, как на больную, сердятся и удивляются, будто я воровка яиц или чокнулась! Выбейте мне, говорю, за одно яичко! А они все думают: чокнулась! Ну, купила, еду домой, а как вечер настал, улеглась я, пузо торчит, лягушонок там кувыркается - и давай обкатывать яйцо с головы до пят, двадцать раз обкатала, умаялась с пузом, а потом положила в изголовье и никак не засну, все о будущем думаю. А утром к Катерине Максимовне заявляюсь.

Она яичко на блюдечко положила, давай, предлагает, сначала чайку попьем. Попили мы чаю, но молча, я жду. Она говорит: ты все так сделала, как я наказала? Ну, хорошо... Встала, достала из комода пеструю тряпочку, завернула в нее яйцо, а потом она стала бить по тряпочке молотком, бьет, бьет, а яйцо не колется, я даже похолодела: не к добру! - она снова бьет, а оно не колется, а потом - раз! - разбилось... Она тряпочку развязала, посмотрела туда, смотрит, смотрит, а потом поднимает на меня свои вишневые нехорошие глаза и говорит самыми кончиками губ: - Ну, счастье твое! Вышла из тебя порча! И показывает: черная жилочка, как червячок, в яйце бьется, трепещется... Ну, говорит, твое счастье!