Книга Черно-белое кино - Сергей Каледин

Но и чудо-операция с обменом оказалась не последней. Он вошел в раж. Ему шел восемьдесят третий год, он шутливо поговаривал о финише. В то время мы с женой и сестра с семьей теснились, взаимно недовольные, на даче под Можайском. Папа Женя поглядел, послушал наши распри, взял у меня отступного за сестрину часть участка и купил ей другую дачу — в Вербилках. Я помогал с переездом. Дачка была не ахти, сестра скорбно поджимала губы.

Мы с зятем корячились с холодильником, как вдруг за спиной звонким знакомым голосом Олега Ануфриева зазвучала песня: «Парохо-од белый, бе-еленький, черный дым над трубо-ой. Мы по палубе бе-егали, целовались с тобо-ой…»

Я обернулся и выронил холодильник… По прозрачному сосновому бору за полем действительно плыл белый пароход!.. Я кинулся смотреть. Трехпалубный «Михаил Калинин» по каналу «Москва — Волга» пилил в Астрахань. Я протяжно взвыл: «Хочу-у!.. Меняюсь!..», но сестра уже въехала в тему — вцепилась в дачу. Папа Женя ликовал.

А осенью он поехал к отдаленной родственнице заклеивать окна и на подоконнике легко умер от разрыва аневризмы аорты.

Я орал: «Винни Пух сраный!.. Хлопотун Полоний… Куда поперся?.. Какие, на хер, окна!..»

Девяностолетняя тетя Зоя, которую папа Женя в письме-завещании категорически велел в богадельню не сдавать, увязалась с нами в крематорий, но не разобралась, куда съездила, улыбалась: «А я не поняла, у кого мы в гостях были?»

В похоронной суете я наткнулся на странную сумку: шерстяные носки, кальсоны, чеснок, сгущенка, чай, сигареты… Потом догадался: он собирался к Максу в Тамбов на взрослую зону. И, как всегда, — тишком.

В гробу папа Женя выглядел франтом. В синем блейзере с золотыми пуговицами, который я привез ему из Англии и который он при жизни не носил — берег на достойный случай. И — улыбался, не сомневаясь, что прожил жизнь лучше всех.

«Каледин придумал новый жанр…»

Рассказы, которые собраны под этой обложкой, впервые встретились читателям на страницах журнала «Огонек». Начиналось это так. Я позвонила Сергею Каледину с просьбой написать что-нибудь для журнала. Дозванивалась долго — Каледин жил где-то глубоко в Подмосковье, то сигнал терялся в пространстве, то никто не снимал трубку. Наконец меня постигла удача — писатель отозвался. Выслушав меня, он вздохнул:

— Ну и что вам написать? Я уже про все рассказал. И вообще я живу в деревне… Да, кстати, если вы некрасивая и очкастая, то писать не буду.

Я поняла, что сейчас он положит трубку и второго разговора не будет.

— Ну напишите про это… Вот про то, почему вы живете в деревне.

— Ладно, — неожиданно согласился он, — про это напишу.

Через полгода он появился в редакции с рассказом и ананасом. Рассказ так и назывался «Почему я живу в деревне». Появлению Сергея предшествовали долгие телефонные переговоры — он писал и переделывал текст. Потом читал вслух и переделывал. Потом рассказ читала жена, и Сергей, прислушиваясь к звучащему слову, перекраивал, переворачивал, вычеркивал уже готовые строчки. Зато после этого каждая его фраза звенела как бубен — в ней не было ни лишнего звука, ни посторонней интонации. Я наблюдала за этим, как за работой часовщика, — в наше время слова и тексты родятся быстро, писателей легионы, некоторые присылают в редакцию свои произведения, не удосужившись проверить грамматические ошибки.

Так возник мир, в который вошел читатель этой книги Сергея Каледина. Мама Томочка, папа Женя, сын, теща-ингерманландка, соседи по деревне, обитатели Можайской подростковой колонии, дружки-подружки…

— Каледин придумал новый жанр, — всякий раз, прочитав его новый рассказ, говорил редактор «Огонька» Виктор Лошак. — Из живых людей извлекает литературу.

Не просто литературу. Как в Венеции каждая свая, вбитая в илистое дно, — часть этого города и его истории, так и с каждым героем Сергей отстраивал свой мир, свою Иокна-патофу, населенную людьми, имеющими совершенно особые, но единственно возможные в его космосе взгляд на мир и логику поведения.

У него почти нет молодых героев. «Пациент» Каледина — изуродованный жизнью и родной историей титан. Битый, обобранный, преданный, смешной, часто вздорный — и абсолютно величественный в упорстве прожить жизнь по своей правде, в неприятии пошлых законов, по которым «весь мир крутится». Таких людей сейчас не делают. Мы с ними встречаемся иногда случайно и запоминаем навсегда, подозревая, что они-то и есть та самая «соль земли». Каледин отыскивает их с упорством кладоискателя и помещает под увеличительное стекло писательской оптики.

Если понадобится когда-нибудь памятник той эпохе, из которой мы все вышли и которая теперь ушла навсегда, оставив воспоминания, анекдоты, письма и фотографии в ящиках комодов; если когда-нибудь кто-то захочет понять, что за люди населяли ту страшную страну и то плотное время, какие страсти надрывали их душу и давали силы жить и умереть не в стыде; если понадобятся доказательства того, что литература не кончилась в стране с полной и окончательной победой денежных знаков над прочими ценностями, то полезно будет взять с полки эту книгу Сергея Каледина.

Екатерина Данилова