Книга Зелменяне - Моисей Кульбак

— Товарищи, которые пришли на собрание, где большевистская партия выставила для обсуждения, как построить социализм всех рабочих! В области капиталистических стран имеется шестьдесят миллионов безработных. Это результат. Они ходят без работы и ищут в мусорных ямах, хотя все знают, что они отдают свой труд буржуазии не только в области тяжелой индустрии фабрикантов, но также в кровных интересах банков и акций…

Дядя Фоля замолчал от удивления: «Чтобы Бера такое мог!» Он посмотрел с большим любопытством на людей в зале, на лица в президиуме, но не увидел, чтобы речь Беры произвела на них особенное впечатление. Тогда он решил: «Ерунда!»

— Говори, Берка, говори! Все равно слово со словом не вяжется!

Вот что он выкрикнул с места, и в зале, кажется, засмеялись.

Бера немного смутился, но тут же повернулся и указал на Фолю:

— Вот он сидит, старый рабочий Фоля Хвост. Отстал он, товарищи, как норовистый конь. К тому еще он мой дядя, товарищи. Я говорю ему: «Фолька, возьми книжку в руки, потому тебе надо учиться», — так он не хочет, а лучше идет на французскую борьбу. И газеты не читает, а сидит на крыльце и глядит, какая баба забеременела, а какая еще нет. Это тоже, товарищи, чуждый элемент, которому подавай все готовенькое, а он палец о палец не ударит.

— Я работаю давнее тебя, буйвол! — зашевелил Фоля своими усами.

Бера вскипел и снял перед ним шапку:

— Здрасьте! Спасибо твоему батьке! Но все же ты делаешь брак, хвороба тебе!

Председатель зазвонил. Старые рабочие до слез смеялись над Зелменовыми.

Но Бера был доволен, он сошел со сцены и только на нижней ступеньке вспомнил, что ничего, в сущности, не сказал о бутылочке.

Как и всякий оратор, он не придал этому значения, стер рукавом пот с лица и присел отдохнуть. Потом он спросил у одного из клееваров:

— А когда приходит на работу этот Шимше?

Оказывается, ночью, поздно ночью.

* * *

На следующий вечер Бера принес в партбюро бутылочку Шимше. Это был красивый пузатенький флакон со стеклянной пробочкой. Внутри — мутная темно-красная жидкость.

— Что вам, жалко? Возьмите бутылочку!

И больше он не стал разговаривать.

Инженеры отнесли ее к себе в лабораторию. Целую ночь они просидели над удивительным пузырьком, жгли его содержимое на огне, цедили сквозь вату, окрашивали, покуда наконец один из них не записал в книжечку:

СН2ОН

|

СНОН

|

СН2ОН

Другой всю ночь макал палец в эту жидкость, взбалтывал ее и нюхал и после долгих колебаний записал:

С12Н22О11 + С2Н5ОН

Затем третий также что-то нашел. Он записал:

Н2O

Инженеры спорили до утра и никак не могли прийти к соглашению.

Утром они вышли невыспавшиеся, измученные, со сбившимися набок галстуками и, ко всеобщему удивлению, принялись чернить Шимше.

Завод волновался.

Оказывается, в бутылочке была какая-то бурда из патоки, глицерина и вишневки.

Человек этот, стало быть, каждое лето настаивал вишню в бутылке и этим кормился круглый год. Но так как ему, бедняжке, больше наживаться не дают, то теперь придется ему уехать из города и оставить на произвол судьбы большое состояние.

Такого птичьего пения вполне достаточно для заурядного Зелменова

Кровь со стола дяди Ичи соскоблили ножом, на доске остался лишь тупой след топора.

Мостильщика уже нет.

Во дворе рассказывают, что он пожимал плечами: мол, понятия не имеет, в чем дело. Фалка он якобы в глаза не видел. Но возможно, что и это лишь выдумки женки дядя Фоли.

И зачем только ей нужны эти широко расставленные сети клеветы, в которые уже попались, как мухи в паутину, почти все Зелменовы?

С утра Фалк стоит на углу у зелменовского двора с перевязанной рукой.

Фалк освобожден от работы по бюллетеню. Он, как и подобает больному, стоит на солнечной стороне, он пользуется свежим весенним ароматом яблоневого сада, что за третьим двором. Фалк страшно серьезен и, закаленный в боях с мостильщиком, чувствует себя борцом.

Лето.

Парень дует на больной палец, греет перевязанную рану на солнце, а тут, у него за спиной, не только холодно относятся к его страданиям, но еще стараются очернить его прославленное имя.

Злая кровь Зелменовых кипит, как у разбойников.

— Взгляните, — говорят они, — не должна ли ненароком пройти здесь эта самая портниха-сморкачиха?

Дело в том, что во время скандала с мостильщиком какой-то еврей рассказывал сбежавшимся, будто муж одной портнихи лупцует молодого Зелменова за то, что этот Зелменов свел ее с пути.

Должно быть, до этого еврея дошел какой-то слух, но он не знал что к чему.

А бабенка дяди Фоли сразу же ухватилась за эту небылицу как за что-то весьма ценное и пошла по двору галдеть:

— Разве я вам, дикари, не говорила, что муж портнихи изобьет его?

Зелменовы молчали.

Зелменовы в первый момент поверили. Сначала некоторым даже показалось, что она права, — что ж, вполне возможно.

А раз так, бабенка дяди Фоли уже стала рассказывать, будто муж портнихи требует от Фалка возместить часть расходов по дому, так как ему, этому мужу, хорошо известно, что все шестеро его детей вовсе не его.

И лишь тут до дяди Ичи дошло, какая эта несусветная ложь.

— Боже милостивый! — схватился он за голову. — Но ведь палец-то ему покалечил все-таки мостильщик?

Языкастая баба хладнокровно посмотрела на дядю, а потом повернулась к нему спиной:

— Ну а если мостильщик, так чем я виновата?

Она ядовито усмехнулась бессмысленному вопросу дяди Ичи и продолжала рассказывать. Тут уже никто не был в силах остановить ее красноречие, хотя она теперь никого не могла убедить, разве только нескольких старых Зелменовых, которых забыли вычеркнуть из книги жизни.

Истории о распутном поведении Фалка и его любовных похождениях были по-настоящему оценены только в доме тети Гиты.

* * *

Лето. Мухи как бы приклеены к стенам. Во всем — неподвижность.

Такой день — спокойный день размышлений для тети Гиты и ее подруг. Вооружившись очками, сидят они у холодной печки. По одну сторону тети Гиты — тетя Неха. Она помогает чистить картошку. По другую сторону сидит Эстер, переписчица прописей, держа белые руки на коленях, руки, которые выпестовали столько красивых еврейских букв.

Женщины обсуждают трудную жизнь Фалка, этого забинтованного, распутного парня, что стоит на углу возле двора, парня, расписанного, как надгробие, который, наверное, так и будет всю свою жизнь расплачиваться за чужие грехи.