Книга Аттила - Уильям Нэйпир

Галла метнула в Евмолпия такой взгляд, что тот съежился.

— Убей его, — сказала она. — Разошли приказы. Прочешите всю Италию и всю Паннонию, до самых берегов Дуная. Он должен исчезнуть. Он не должен уйти. От этого зависит судьба Рима. Найди его. И убей его.

После десяти плетей сыромятным хлыстом с узлами по его спине струилась кровь. После тридцати плетей плоть на спине стала отслаиваться лентами, и он потерял сознание. К тому времени, как порку закончили, сквозь плоть белели ребра.

Он не увидел появления в его камере двух офицеров-палатинцев и не услышал их приглушенного разговора с тюремными часовыми. Он не слышал, как они говорили:

— …из колонны Гераклиана… единственный уцелевший… Боже праведный… не из нашего отряда, чтобы задавать ему вопросы… это будет преступлением… никто никогда не узнает.

Потом те же двое гвардейцев, что привязывали его и пороли плетьми, ухаживали за ним все три дня, что он без движения пролежал на животе. Он попытался поговорить с ними, но они велели ему молчать. Они сказали, что знают, кто он такой, и что его не казнят. Он пробормотал, что за неповиновение им самим грозит смерть. Они пожали плечами.

Они зашили ему раны там, где для этого осталось достаточно кожи, и обмывали его каждый час, днем и ночью. Иногда офицеры из Палатинской Гвардии заходили в его камеру и осматривали его, не говоря ни единого слова. Потом офицеры уходили. Их тоже могли приговорить за это к смерти.

Гвардейцы перевязывали его тонкими льняными бинтами и делали ему припарки из антисептических трав, таких, как чеснок и норичник, известных тем, что они предотвращают проникновение в открытую рану ядовитых испарений из зараженного воздуха, и тогда плоть даже молодых и здоровых превращается в вонючую массу, подобную сгнившему фрукту.

Он был сильным. На третий день он настоял на том, чтобы сесть, но после этого некоторые швы разошлись и снова начали кровоточить. Они отругали его, и сказали, что он тупоголовый дурень, и снова уложили его, и поменяли повязки, и снова зашили раны, и положили новые припарки из трав.

Он лежал на животе и жаловался, что ему это надоело.

Они ворчали и не слушались.

Прошла еще неделя, и он понял, что действительно может встать. И он стоял, качаясь, в промозглой камере, чтобы доказать это.

— Но никаких путешествий! — сказали ему.

— Прочь с дороги, — ответил он.

— Нет, — сказали они. — Мы не желаем, чтобы наши труды пошли насмарку. Ты еще не окреп. Тебе нужна еще хотя бы неделя.

Он предложил более крупному из них побороться на локтях, чтобы доказать, что вполне окреп. Они отказались. Он начал спорить. Он спорил больше получаса, и в конце концов им показалось, что это они страдают от истощения.

И тогда они устало покачали головами и открыли двери камеры.

— И мою лошадь, — потребовал он. — Туга Бин.

Оба часовых тревожно переглянулись и посмотрели на него.

— Ты это серьезно?

— Да.

Они покачали головами.

— Ты привел лошадь в умирающий от голода город и надеешься увести ее отсюда? Ты уже достаточно пожил на свете, чтобы не рассчитывать на это, со всем нашим уважением, офицер.

Люций уставился на них.

— Часовые у ворот дали слово.

Они пожали плечами.

— Слова, слова… — сказал один.

— Когда скуднеет еда, скуднеет и дружба, — добавил второй.

Люций еще немного посмотрел на них. Потом отвернулся, и они увидели, как он с трудом поднимается по узкой лестнице. Вдруг он остановился и негромко окликнул:

— Спасибо вам обоим за все. Я ваш должник.

— Сумасшедший, — откликнулись они. — Уноси ноги.

8

Еще не все рухнуло

Стояла ночь. Он прислонился к стене и попытался усилием воли успокоить гул крови в голове. Он глухо застонал и потерся лбом о раскрошившуюся древнюю стену. Вокруг стояло зловоние, в куче тряпок рядом с ним что-то булькало, но он даже не оглянулся.

Надежды могут лгать, но ничто не обманывает так сильно, как отчаяние. Отчаяние — вот самая подлая трусость.

Он с усилием выпрямился, ощущая, как натягиваются швы, набрал полную грудь зловонного воздуха, оторвался от стены и пошел.

В соседнем переулке он наклонился, закрыв нос рукой, и потянул за тюк лохмотьев. Оттуда выкатился истощенный труп с открытыми глазами, почти лысый череп глухо и страшно стучал по земле, словно стал полым от голода. Он снова сильно встряхнул тряпки, из них в писком выбежала крыса. Они уже выели живот у трупа.

Он натянул черный, вонючий саван себе на плечи, наполовину закрыв лицо, и еще одну тряпку повязал вокруг головы, как пират, и нетвердой походкой направился к восточным воротам Палатина.

Часовой увидел, как он подходит.

— Ответ «нет»! — прокричал он. — Убирайся!

Люций подошел ближе.

— Сделаешь еще шаг, и я всажу тебе меч в кишки!

— Поделитесь корочкой с несчастным голодающим горожанином, — прохрипел Люций, и собственный голос показался ему самому надтреснувшим и отвратительным.

— Ты меня слышал. Убирайся.

— Кусочек хлеба или немного конского мяса?

Часовой не ответил.

Попрошайка немного выпрямился, и часовой посмотрел на него настороженно, но с любопытством.

— Сколько тебя платят, солдат?

Солдат принял оборонительный вид.

— Ты и сам знаешь. Нам не платили шесть месяцев. Но по крайней мере мы все еще…

— А жена и дети есть?

— И жена, и ребенок. Хотя в эти дни и это излишество.

— Разве они не голодают?

— Послушай, я тебе уже сказал — я не собираюсь спорить с тобой…

— А сколько ты мог бы получить за упитанную серую кобылу в твоей конюшне, если продать ее на мясо? Упитанная серая кобыла, отъевшая брюхо на сочной летней траве, с атласными боками, лоснящимися на солнце? — Попрошайка выпрямился в полный рост. — Ответь мне, солдат.

Часовой нахмурился.

— Ты знаешь, что бы я мог за нее получить. Все, чего, черт возьми, захочу, и еще немного. Но откуда…

— А сколько ты получил за мою кобылу? — Грязный саван соскользнул с плеч попрошайки, он сдернул тряпку с головы, и часовой узнал его. — Сколько ты получил за мою Туга Бин?

Люций был без оружия, но он с угрожающим видом шагнул вперед, и часовой попятился. Он проскользнул за ворота и захлопнул дверь.

— Ты ублюдок, — негромко сказал Люций. — Вероломный ублюдок. И пусть все то золото, что ты получил, принесет тебе только горе.