Книга Полумертвые души. Люди из пригорода - Сергей Никшич

Когда Гапка утолила тот страшный голод, до которого ее довел коварный Тоскливец (Гапка подозревала, что еду он теперь держит на работе, но проверить не могла, потому как стеснялась бывшего супруга), и к ней возвратился ее бурный нрав, она, даже не поблагодарив подругу, грозным смерчем вырвалась на заснеженную пустынную улицу и устремилась к дому Тоскливца, чтобы наконец все прояснить. Ей, однако, не было известно, что выяснить у Тоскливца что-либо совершенно невозможно – люди сведущие в повадках Тоскливца, такие как, например, ее бывший супруг, утверждали даже, что с большим успехом можно вопрошать египетского сфинкса. Но Гапка никогда не прислушивалась к разглагольствованиям Головы и как оказалась – напрасно, потому что тот неоднократно описывал при ней Тоскливца такими сочными красками, что, казалось, только холста не хватало, чтобы на нем появилась блудливо-тоскливая фигура писаря с заискивающей и одновременно презрительной улыбкой на впалых от чрезмерного донжуанства щеках. Нет, Гапка напрасно не прислушивалась к словам Головы и сейчас, как корабль, паруса которого раздувает попутный ветер, мчалась во весь опор к своему дружку, который уже пришел домой и с многозначительным лицом рассматривал пустой, но зато стерильно вымытый холодильник и заодно оттирал жирные губы, чтобы Гапка не догадалась, что он не плохо перекусил по дороге домой. Ему, однако, не было известно, что Гапке не до гастрономических тонкостей. И он все еще надеялся, что если с Гапки смыть золу и не рассматривать ее прическу, которую лучше чем-нибудь прикрыть, то она, теплая, как хорошо протопленная печь, и нежная, как теленок, который еще не уразумел, для чего появился на свет, вдохновит его, когда придет домой от свояченицы, которая по своей доброте душевной бездельницу накормила, и они немедленно отправятся в постельку и он тогда насладится природой, потому что неистовую Гапку он представлял себе как проявление дикой, еще не укрощенной никем природы, которую еще не испоганили и не превратили в окружающую среду. Но лицо Гапки, когда она распахнула дверь, напоминало скорее африканскую маску или физиономию индейца, с которого вот-вот снимут скальп, чем лицо женщины, истосковавшейся по любви. И совсем не «Оду к радости» собирались исполнить Гапкины губки, когда могучая ее грудь захватывала нужную толику воздуха – Тоскливец на мгновение даже почувствовал вожделение, увидев, как вздымается на ней блузка, но тут эта мгновенная прелюдия закончилась и Гапка (не будем забывать, читатель, что с Головой она прошла академию супружеской жизни), чуть подняв к потолку голову, как задирает голову воющий в ледяной пустыне волк, издала рык, который парализовал Тоскливца, как жалкое и отвратительное насекомое.

– Потный труп! – завопила Гапка. – Зловонная, похотливая падаль! Членоголовый кастрат! Протухшая задница! Клонированная мошонка! Изуверская выхухоль! Изуродовал меня! Меня, которая любила тебя так, как никто тебя, быть может, и не любил…

Но тут по обличности Тоскливца расползлась предательская улыбка, и Гапка поняла, что любила Тоскливца так не она одна, но это ее не опечалило, а ввело в еще больший раж, и она жадно глотнула воздух и стала придвигаться к потаскуну, чтобы его раз и навсегда уничтожить вместе с его осклизлостью, потливостью и жадностью.

А Тоскливец по своему обыкновению затоскливел еще больше, потому что вместо десерта на него выплескивали помои и, кроме того, он не понимал, для чего Гапка орет, – даже Клара не утруждала так свои голосовые связки, понимая, что кричать на него все равно, что выкрикивать оскорбления вечно шумящему морю, и, как правило, только шипела на него и кулаками наставляла его на путь истинный. Кроме того, Тоскливец весьма смутно представлял себе, что такое выхухоль, потому что все, чему его учили в школе, он уже давно забыл, а в его единственной книге об этом ничего не было сказано. Он бы очень удивился, если бы узнал, что и Гапке это тоже не известно, но она уже, как пифия, вошла в трансовое состояние и теперь ею руководили хтонические, страшные силы, доступные и понятные лишь шаманам.

А Гапка все придвигалась к Тоскливцу, но уже не как та любезная дамочка, что навещала его втайне от Головы, а страшная в своем гневе амазонка, и мошонка Тоскливца, которая вовсе не была клонирована, тревожно, как второе сердце, запульсировала от предчувствия основательного мордобоя. Но ему повезло, потому что Гапка в последний момент передумала меряться с ним силами, так как поняла, что перед ней открывается все та же пропасть, в которую она падала тридцать лет с Головой, и решила, что пока ей еще на вид лет двадцать, а волосам ее ничего не сделается – за месяц отрастут, то не следует марать руки об это ничтожество, и отступила, оглушительно хлопнув ни в чем не повинной страдалицей-дверью, в сторону родимой хаты, решив, что отсидится там, пока все образуется. Надо сказать, что она так никогда и не узнала, что пока она произносила свою гневную тираду, из-под пола ее внимательно слушала самая благодарная из слушательниц – Клара. Дело в том, что Клара, переодетая в мышь и с мешком в руке, вдохновенно выполняла особо важное задание Мефодия – крала все, что под руку попадется, а так как ей хорошо было известно, где у Тоскливца хранится неприкосновенный запас, до которого Гапка так и не добралась, то Клара намеревалась основательно набить свой искричавшийся от голода желудок и выданный Мефодием мешок. Прислушиваясь к сочным Гапкиным эпитетам и сочувственно покрякивая, Клара упорно пилила ножовкой размером с ученическое перо кольцо ароматной домашней колбаски, то и дело с голодухи перекусывая и отпуская проклятия в адрес Тоскливца, который довел ее до мышиного образа жизни.

Но тут Клара почувствовала, что кто-то мало доброжелательный подсматривает за ее манипуляциями с колбасой. Оглядываться ей не хотелось, потому что если окажется, что это кот или крыса, то не добраться ей тогда до того сомнительного пристанища, которым стало для нее подземелье гномов, известное среди его обитателей как «поддубье», или в просторечьи – «дубятник». Но и не оборачиваться никакой возможности не было, и Клара, сжав рукоятку пилы, прыгнула в сторону и оглянулась. За ней стоял кот. Зеленый и страшный, как сама смерть, он нагло заурчал и протянул к ней свою отвратительную, когтистую лапу. Клара не раздумывая ударила по лапе пилой, но та прошла сквозь нее, как сквозь туман, и Клара сообразила, что перед ней привидение.

«Привидение мне ничего сделать не может», – сообразила Клара и, не теряя ни секунды, принялась опять пилить колбасу.

– Не уважаешь, – услышала она за собой вальяжный, бархатистый от наглости голос кота, – а ведь я могу на тебя донести Тоскливцу, и тогда он запустит сюда настоящего кота, которого он держит со вчерашнего дня…

– Не лги, глупое привидение, – сурово парировала Клара, не прекращая ни на мгновение сражаться с колбасной шкуркой – трудно преодолимым препятствием для такого крохотного существа, как гном, переодетый мышью, – Тоскливей, не может завести кота, потому что того нужно кормить… Он умудрился даже Гапку изуродовать, чтобы не тратиться на ее туалеты. Она, конечно, не красавица, но все же собой недурна – слышишь, как она там заходится. И я не удивлюсь, если под глазами у нее черные круги, скажем так, от чрезмерного аппетита. Но Тоскливец, насколько я знаю своего суженого, рассчитывал совсем не на тот аппетит и, как оказалось, просчитался. Так что не лги мне про кота…