Книга Под сетью - Айрис Мердок

Я прочел в газете, что грандиозный митинг, организованный Лефти, состоялся сегодня, что не обошлось без серьезных столкновений и под конец вмешалась полиция. Газета поместила несколько снимков — конные полисмены сдерживают толпу. Кто-то поджег магний, и две женщины упали в обморок. Лефти произнес речь, сводившуюся, сколько я мог понять, к безобидным и скучным соображениям касательно принципа объединения левых организаций. Речи произнесли также один известный лидер тред-юнионов, член партии, возглавляемой Лефти, и одна женщина — член парламента, не состоящая в его партии, но очень красивая.

Просматривая эти заметки, я услышал, как отворилась широкая дверь из главного коридора и по полу зашуршали колеса каталки. Привезли нового больного. Мимо стеклянной двери моего чуланчика промелькнула Пидди, и ее черные каблуки застучали по коридору. Я приоткрыл дверь. Стич катил в мою сторону каталку, на которой под красным одеялом лежала неподвижная фигура. Встретив мой взгляд, он сердито махнул рукой в знак того, что нечего мне тут бездельничать и подсматривать. Сказать он ничего не сказал в согласии с неписаным правилом: развозя больных по коридорам, служащие должны молчать, но лицо его было достаточно красноречиво. В свой ответный взгляд я вложил всю наглость, на какую был способен, а потом перевел глаза на лицо человека, которого в эту минуту провозили мимо меня. На каталке лежал Хьюго.

Лицо его было мертвенно-бледно, глаза закрыты. Сквозь бинты, охватывавшие его голову, проступили темные пятна. Я окаменел. Каталка проехала дальше. Я отступил в чуланчик, притворил дверь и прислонился к ней. Во мне бушевали смешанные чувства. Самым сильным было чувство вины как у Гамлета, узревшего дух своего отца. Мне чудилось, будто это по моему недосмотру с Хьюго случилось несчастье. Но тут же явилось и странное удовлетворение при мысли, что едва я перестал искать Хьюго, как его ударили по голове и доставили ко мне; видно, я все еще был обижен тем, как равнодушно он говорил со мной в студии. Но обиду тотчас заглушило раскаяние, и теперь мне нужно было одно — узнать, серьезно ли Хьюго ранен. Я вышел в коридор.

Хьюго поместили в отдельную палату в самом конце коридора. Оттуда как раз вышла Пидди. Я последовал за ней в перевязочную.

— Что там случилось с этим великаном? — спросил я. — Случай серьезный? — В этом вопросе не было ничего из ряда вон выходящего — я задавал его всякий раз, как привозили нового больного.

— Я уже говорила вам, сюда входить нельзя, — сказала Пидди. Она никогда не называла меня по имени.

— Простите, сейчас уйду. Ранение серьезное?

— Почему вы не занимаетесь своим делом? Я скажу Стичу, чтобы прибавил всем работы. — Я двинулся к двери. Когда я одной ногой уже был в коридоре, она добавила: — В него швырнули кирпич на митинге. Сотрясение мозга. Пробудет здесь дней пять.

— Спасибо! — сказал я и выскользнул в коридор. Я удостоился великой милости.

Я отправился в кухню и стал мыть пол. Явился Стич, наговорил много всяких слов, но я его не слушал. Я соображал, что мне делать. Необходимо было повидать Хьюго. Судьба сыграла с нами очередную шутку — свела нас вместе, но в таких условиях, что мы оказались практически изолированы друг от друга. То, чем был сейчас он и чем был я, исключало всякую возможность общения. Я перебрал в уме десятки вариантов. Как на грех, завтра у меня выходной день, так что, если я хочу исхитриться и увидеть Хьюго, мне придется ждать до послезавтра, когда я во второй половине дня буду прибирать его палату. Да и то я смогу пробыть там от силы четверть часа. Возможно даже, что увечья Хьюго окажутся пустяковыми и к тому времени его уже выпишут; но если нет, я просто не в силах столько ждать: Хьюго привезли ко мне, и я должен повидать его немедля. Но как? И тут передо мной возникло новое препятствие, а именно что Хьюго без сознания.

Я мысленно выругался и стал яростно тыкать тряпкой под шкафы. Стич ушел. Я стал прикидывать, нельзя ли перенести выходной день или просто предложить завтра поработать, и тогда пробраться в палату Хьюго с утра. Это будет нелегко — утром по отделению все время рыщут врачи и сестры. Да еще неизвестно, разрешат ли мне завтра работать. Предоставят это на усмотрение Стича, а он мигом смекнет, что мне этого хочется, и, естественно, найдет предлог, чтобы отказать. Будь у меня немножко больше времени, я бы как-нибудь подстроил, чтобы он заставил меня завтра работать в виде наказания; но сейчас уже не успеть. Мои размышления нарушила одна из санитарок — самая типичная ирландка из всех, манерой говорить она напоминала мне Финна. Я спросил ее: «Как там этот великан?» — и она ответила: «Очень громко просит есть!»

Услышав это, я принял единственно возможное решение: снова проникнуть в больницу ночью. Мысль эта внушала мне благоговейный ужас и в то же время очень меня прельщала. Я никогда не видел больницу ночью, хотя часто рисовал ее в воображении. Жуткое предвкушение тишины и безлюдья усугублялось уверенностью, что мое присутствие там в такой час равносильно святотатству. Если меня накроют, то пристрелят на месте. Пощады не будет. Но прийти нужно. Сознание, что Хьюго так близко, уже подняло во мне целую бурю чувств, и успокоить меня могло только одно средство — увидеть его.

Я убрал тряпку, снял белый халат. Мысль моя лихорадочно работала. Сейчас седьмой час. Нужно обдумать план во всех подробностях — если потребуется подготовка, ее надо провести немедля. Как я проникну в больницу? Я представил себе это здание, и оно показалось мне неприступной крепостью. Главный подъезд не запирается всю ночь, но очень ярко освещен, это я знал, потому что проходил мимо него в разное время дня и ночи, возвращаясь к Дэйву. Будет дежурить ночной швейцар, он, конечно, задержит меня и спросит, по какому я делу. Я сочинил несколько ответов, но ни один не казался мне достаточно убедительным — если и впустит, то все равно пошлет кого-нибудь по следу. Из «Корелли I» была еще дверь во двор, где хранился уголь и велосипеды. В нее я обычно и входил. Но Стич как-то упоминал, что в десять часов ее запирают; то же самое происходит и с любой из других боковых дверей, если таковые имеются. Есть еще приемный покой, куда подъезжают машины «скорой помощи». Но там свой гарнизон, шансов проскользнуть незамеченным один на сто, и первая же ошибка станет роковой. Единственная надежда на окна, а если я решусь лезть в окно, то нужно решить в какое и теперь же пойти и открыть его.

Я надел пиджак и стал медленно спускаться по главной лестнице. Голова у меня гудела. На стене здания, обращенной к дворику с велосипедами, были фонари, которые не гасили всю ночь. Всякого, кто вздумал бы войти с той стороны, непременно увидели бы с улицы. На торцы поперечных выступов падал свет от уличных фонарей, а перед главным корпусом стояли фонари, окаймлявшие весь двор. Оставались садики между выступами, ночью они были погружены во тьму. Выходили туда главным образом окна палат. Воспользоваться ими нечего было и думать: даже если сейчас у меня хватит нахальства удостовериться, что одно из этих окон открыто, у меня, безусловно, не хватит нахальства на то, чтобы влезть в него в два часа ночи, рискуя, что вслед мне понесутся вопли какого-нибудь нервного пациента. Были и еще возможности — например, окно из моечной «Корелли I». Но здесь меня смущала близость ночной сестры — ее комната приходилась рядом с моечной; то же соображение относилось и к остальным окнам, выходившим в сад из служебных помещений «Корелли». Рассчитывать можно только на более безличные общественные места в районе главной кухни. Правда, в самой кухне и вблизи нее ночью рискуешь кого-нибудь встретить; но там много всяких кладовых и бельевых, куда и днем-то редко кто заглядывает, и окна их выходят в самый дальний конец сада, где ночью царит тьма.