Книга Кровь невинных - Кристофер Дикки

— Закажем еду в китайском кафе?

— Да. Так я и сделаю.

— Ты сердишься на меня?

— Нет. Меню в крайнем левом ящике. Заказывай что хочешь.

Она разложила документы на маленьком столе в крошечной кухне и включила свет.

— Терроризм, — сказала она.

— Что?

— Это его месть. Иначе и быть не может. Смотри. — Она показала отчет о встрече в Багдаде в январе 1992 года. Всего два параграфа. Ее назвали Исламским конгрессом. Ожидались делегации даже из таких отдаленных мест, как Марокко и Филиппины. Он готов использовать кого угодно.

— Ты сердишься. — Я снова подошел к окну.

— Помнишь войну в Заливе? Он собирался захлестнуть мир терроризмом. И что мы получили?

— Нам не из-за чего переживать, — возразил я. Новые огни зажглись в каньоне небоскребов.

— Ты не прав.

— Как скажешь. — Внизу, в паре сотен ярдов от меня, в большой кухне зажегся свет. Молодая женщина, возможно, девочка, судя по тому, как она держалась, открыла холодильник.

— Да. Послушай. Перед началом войны он провел серьезную разведывательную работу. Но война прошла без использования ядерного оружия. В этой кампании приняло участие слишком много стран: Израиль, Сирия, даже Америка. Палестинцы здорово помешали Ираку. Они собирались работать с Саддамом, но глава разведки Организации освобождения Палестины подписал договор с союзниками. Но... это все не то... главное, что...

Я выключил свет. Девушка села за кухонный стол и готовилась к ужину. Потом появился маленький мальчик. Она взяла его на руки, усадила рядом и стала кормить с ложечки. Сцена пробудила во мне смутные воспоминания.

— Ты слушаешь меня? — спросила Шанталь.

— Да. Конечно.

— Так вот. Дело в том, что старые иракские группировки и организации были уничтожены. «Абу Нидал», «Абул Аббас», все.

— Понятно. — Я вспомнил Селму. И себя. Давным-давно. Эти воспоминания ничего для меня не значили. Просто возникли передо мной. И мне снова стало интересно, что могло случиться у Селмы.

— И что написал Саддам на своем флаге — на своем арабском национальном флаге? «Аллах акбар». Бог велик.

— Аллах акбар. — Я повернулся к Шанталь.

— Бог велик.

— Понятно.

Она снова зажгла свет.

— Ты только подумай. После войны Саддам стал говорить как аятолла. А теперь он созывает Исламский конгресс, собирая почитателей Корана со всего мира. К чему бы это?

— Не знаю.

— Чтобы создать новые сети. Он хочет заменить старые, уничтоженные во время войны разведывательные и террористические организации и пойти крестовым походом на Палестину.

Я положил ей руку на плечо, но она стряхнула ее, как будто ей причинили боль.

— Прости, прости. — Я взял меню и посмотрел в него, но не мог сосредоточиться. — Прости. Я... понимаешь, Шанталь, все это так сложно.

— Нет, черт побери! Это совсем не сложно. Особенно если люди хотят увидеть правду. Саддам потерял своих старых шпионов и террористов, а теперь набрал новых. Некоторые из них даже проходили школу ЦРУ в Афганистане. И у него по-прежнему есть оружие — химическое и биологическое, — которое поможет ему совершить акт отмщения куда более ужасный, чем все, что мы видели.

Я только кивнул, не имея настроения продолжать этот разговор. Но она хотела, чтобы я сказал ей что-нибудь. Наконец я согласился:

— Ты права.

— Знаю. Знаю. Но почему, почему остальные не понимают этого? — Она обхватила себя руками, как будто ей холодно.

Она права. Никто не обращал на нее внимания. Чем больше ее игнорировали, тем более одержимой она становилась; а чем больше она увлекалась своими идеями, тем больше ее игнорировали. Никто в Вашингтоне не хотел прислушиваться к ее тревожным сообщениям. «Логика Запада предсказуема, мы следуем христианской морали и не можем понять логику Саддама, в основе которой лежит возмездие», — написала она в одной заметке. Вскоре Шанталь получила ее назад, почти каждое слово в ней было подчеркнуто, повсюду стояли знаки вопроса. Так поступали с ней практически всегда. В Совете стали подшучивать над ней. Люди не желали прислушиваться к тому, что она говорила. О подобном отношении красноречиво говорил тон, которым Каррутерс сказал: «Тебе не кажется, что это может подождать?» Он говорил так всякий раз, когда она бралась за материалы о Саддаме.

Однажды, проходя мимо ее кабинета в Совете, я увидел, как из него выходил Каррутерс. Лицо Шанталь покраснело, она дрожала от гнева. «А если бы ты мог предотвратить холокост... — крикнула она ему вслед, но он даже не оглянулся, — если бы у тебя была хотя бы малейшая возможность, неужели ты не воспользовался бы ею? Ведь если ты будешь писать то, что должен писать, то, возможно, будут приняты хоть какие-то меры!»

Она принимала все слишком близко к сердцу. Я вспомнил ее рассказы о своей семье. Она родилась в Америке. Здесь выросли и ее родители. Но дяди и тетя погибли во время Второй мировой войны во Франции. Ее кузена забрали прямо из школы, и больше его никто не видел. Об этом знали лишь те, кого она считала близкими людьми. Она слышала много подобных историй, и в отличие от большинства американцев угроза, которую представлял большой и жестокий мир, была для нее реальной. Она хотела сделать нечто такое, что избавило бы людей от страданий. «Если бы ты мог предотвратить холокост...» — я понимал это. И уважал ее стремление.

Она выключила весь свет в квартире и встала рядом со мной у окна, глядя на каньон из стекла и бетона.

— Ты думаешь, что можешь остановить нечто вроде холокоста? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— Не знаю. Не знаю. Возможно, я не одна такая. — Она покачала головой. — И возможно... никогда никому не говори о том, что я скажу тебе сейчас... возможно, я ошибаюсь насчет Саддама. Может, это какое-то большое, безумное заблуждение. — Она попятилась назад, не оглядываясь, пока кончики ее пальцев не коснулись гобелена над нишей. — Но мы должны попытаться сделать это. Хотя бы попытаться.

— А если бы, чтобы предотвратить холокост... тебе самой пришлось бы сделать нечто похожее на него?

Она прислонилась к стене и опять обняла себя руками.

— О Господи, Курт. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Я не любил Шанталь. Поначалу эта игра давалась мне легко. Я мог солгать ей в любой момент, при любых обстоятельствах и не переживал из-за этого. Но со временем мне становилось все труднее провести грань между ролью, которую я играл, и тем человеком, которым я был на самом деле. Иногда я чувствовал себя очень уютно с Шанталь. А иногда — очень тяжело. Я должен был видеть в ней врага, но порой жалел ее. Простояв несколько минут в молчании, она снова подошла к окну.

— Мне страшно, — проговорила она, глядя на ночной Нью-Йорк. — Я чувствую себя Кассандрой.