Книга Обет молчания - Андрей Ильин

Подчиняясь приказу я перелез внутрь. Встал, упершись бессмысленным взглядом в лица. Душманы переговаривались. Мне даже показалось, что я близок к успеху, что сейчас меня отпустят. Но тот что стоял ближе проявил бдительность. Поддевая дулом автомата куртку он недвусмысленно предложил раздеваться. Я, играя испуг, сместился влево, занимая место между двух фигур. Ближнему не понравилось мое движение и он больно ткнул стволом в грудь. Моргая глазами, я начал расстегивать китель.

Три-четыре секунды, потом будет поздно! Ударить в пах стоящего передо мной, одновременно, головой в подбородок стоящего сзади и уже потом, в довесок, того что лежит. Пока они не ожидают нападения, пока я могу застать их врасплох…

Начали?

И тут я увидел четвертого! Застегивая штаны он спускался по склону, заинтересованно наблюдая за происходящим на НП. На плече у него болтался автомат.

Черт! Его появление в корне меняло обстановку. Пока я выручаю ближних, он издалека нашпигует меня свинцом, как гуся яблоками!

Ближний боевик, словно что-то почуяв, насторожился, стал проявлять нервозность. Мне оставались уже не секунды — мгновения. План рушился. Я, не успевая даже додумать все до конца, импровизируя на ходу, изменил схему действий. Теперь мне требовалось, чтобы этот первый испугался меня и испугавшись, взвел автомат. Только это могло обещать мне хоть малую, но надежду на спасение!

Я сделал демонстративно угрожающее движение. Душман мгновенно среагировал, отшатнулся, передернул затвор, упер в меня ствол. Он сделал то, что на его месте сделал бы любой человек, посвятивший несколько месяцев своей жизни войне. В это мгновение он подчинялся не разуму — инстинкту. Почуял опасность — готовь оружие к бою. На то и был расчет!

Автомат он взвел, но причин стрелять у него не было. Я снова восстановил на лице добродушно-придурковатое выражение. Убить меня — грех на душу взять, как если порешить безвинное животное. Несколько секунд мы стояли молча, наконец он расслабился: размякли глаза, «поплыл» палец на спусковом крючке.

Теперь на то, чтобы собраться ему потребуется не меньше полсекунды. Мне будет достаточно одной трети.

Не меняя выражения лица — это очень важно, чтобы он видел все тот же бессмысленный взгляд, это дополнительный тормоз — я неожиданно и громко вскричал, выбросил в сторону его лица кулак, но не ударил, а отшатнулся в сторону. Инстинктивно зажмурившись, он, так же инстинктивно, нажал курок. Автомат тряхнуло длинной очередью. Но меня уже не было на пути пуль. Все мои пули до последней получил в грудь его напарник, упавший навзничь на бруствер. Тут же, но не правой, что летела ему в лицо, а левой рукой я ударил его в незащищенное горло, одновременно, каблуком в голову, достав лежащего в спальнике и одновременно же — именно этому, одновременности, учили нас в Учебке, три действия в одно мгновение! — я подхватил продолжающий стрелять автомат за дуло и подняв, направил на четвертого душмана, спускающегося по склону. Он был хороший боец. Он успел уже перехватить и взвести свое оружие, когда очередь перерезала его по животу. Его убил его товарищ, сам будучи уже фактически мертвым! Инстинкт выдрессированного бойца, заставляющий до последнего жать на гашетку, сослужил им плохую службу.

Вырвав у мертвеца автомат, я контрольными выстрелами поставил точку. Четыре точки. Я не мог себе позволить, как это любят показывать в кино, случайный выстрел от недобитого противника.

Вот теперь уходить! Засунув под каждый труп по гранате с выдернутой чекой — это должно было задержать возможных преследователей еще на несколько минут, я побежал вверх по склону. Вверх, потому что логика догоняющего подсказывает, что лучше убегать вниз, т. к. это быстрее. И желание убегающего быстрее скрыться толкает его вниз. Именно поэтому я побежал вверх.

Вверх! В трехстах метрах от НП я заметил удобную расщелину между камнями. Сдирая с кожи свежие коросты я вбился, втиснулся туда, закрыв вход землей и ветками. Ни одному нормальному человеку не пришло бы в голову, что в этой щели способен уместиться человек. Кошка — может быть. Но человек!

Два дня я вылеживал в убежище. Я слышал взрывы гранат, выстрелы, шаги близко проходивших людей. Они обшаривали местность, посылали во все стороны дозоры, но ничего не нашли. На третьи сутки в ночь, я покинул тайник и продолжил путь.

* * *

Еще через две недели я пересек границу в обратном направлении. А еще через три дня был дома.

Нет, меня не встречали как героя. Никто не бряцал наградными значками, не брал интервью, не дарил букеты. Куратор, выслушав краткий рапорт, выдал пачку пронумерованных листов, для подробных объяснительных. Ломая голову и перья я пытался описать произошедшие со мною события. Они получались какие-то корявые и скучные, как сколоченная в школьных мастерских табуретка. Я перечеркивал листы и аккуратно складывал их в специальную корзину. Ни одна бумажка не должна была выйти из этих недоступных для постороннего стен.

Чертова бумага издевалась надо мною, преуменьшая и искажая действительность. Весь мой недавний героизм, изложенный письменно, оборачивался глупостью, изобретательность — тактическими промашками. Оказывается, все можно было сделать проще, лучше и безопасней. Решения были очевидными, лежащими на поверхности, но тогда я их не видел.

Рассказывая о том, как выкручиваясь из тяжелейшей ситуации, одолевая одного, второго, третьего врага в безнадежной, казалось бы борьбе, я не мог не упомянуть о том, по чьей, пусть даже косвенной, вине эта ситуация случилась, не мог не нарваться на справедливый вопрос — как вы это допустили или еще страшнее — кто вам дал право брать на себя не разрешенные высшим командованием функции? Не согласовал с начальством план действий, не получил монаршего одобрения, значит виновен, даже если в конечном итоге победил. Ты курьер и дело твое курьерские!

И получалось, что я героически и кроваво воевал с собственной недальновидностью и даже, о ужас, недисциплинированностью и профнепригодностью! Ну как таким хвастать? Впору вынужденно замалчивать свои победы, чтобы через них не выказать свои же промашки.

За такой отчет, дай бог, чтобы не укатали в края, где Макар телятушек не гонял!

В результате, безжалостно редактируя сам себя, я изложил только факты, в которых был уверен. «Лирику» я вымарал самым жестоким образом. Я написал о заводе, о способах транспортировки, о контейнере. Последний, я был уверен, отыщется. Номер вагона известен, остальное дело техники. Контора, если понадобится, звезду с неба утянет. А о контейнере, потерянном на собственной территории, говорить нечего. Если сразу не обнаружат, каждого обходчика, каждого стрелочника во фронт построят, каждый метр пути перекопают, перещупают силами мобилизованных курсантов военных и милицейских училищ. Но результат будет. Непременно!

— Это все? — спросил куратор, вертя в пальцах тоненькую стопочку листков.

— Все.

— Негусто. Завтра в десять!

Мое задание было завершено. Я справился с ним не лучше, но и не хуже других. Я остался жив, а это удается далеко не всем! Теперь, по меньшей мере месяц, я мог не думать о «работе». Я заслужил это право. На это время я стану просто человеком, обывателем, просаживающим очередной отпуск. Я не хочу, чтобы мне напоминали о прошлом, чтобы мне снились кошмары со взрывами и стрельбой. Имею я право на «не хочу», хотя бы во внеслужебное время?! Оказалось — нет. Мне напомнили обо всем. И гораздо раньше, чем я мог предположить!