Книга Под фригийской звездой - Игорь Неверли

class="p1">— Ничего.

Это была правда. Отец по-прежнему работал в «Целлюлозе», Валек — тоже, Кахна окончила школу — в общем, там отлично справлялись без него, и ему не с чем и незачем было возвращаться во Влоцлавек.

В Варшаве у него тоже ничего не осталось. Зося только один раз ответила на письмо, и на этом их переписка оборвалась. Шамотульская сообщила, что сдала его комнатенку другому жильцу, что жизнь подорожала, что Комиссар убил богатого еврея и теперь его судят. У Маевских на месте Щенсного работал другой… Было ясно, что в Варшаве придется все начинать сначала, как четыре года назад искать покупателя на свои молодые, крепкие руки.

Павловский принялся снова уговаривать его поскорее смыть с себя клеймо бунтовщика и стать кадровым военным.

— Если ты подпишешь «капитуляцию»[20], то, как капрал-сверхсрочник, будешь иметь стол и жилье в казарме и шестьдесят злотых в месяц. Где ты найдешь такую работу, чтобы у тебя оставалось шестьдесят злотых чистыми каждый месяц?

Щенсный согласился: в самом деле, такой работы ему не найти. И прапорщик дальше гнул свое: он будет Щенсного продвигать, через три года сделает его старшиной, а ведь это значит более двухсот злотых в месяц.

— У тебя будет квартирка в городе, жена, дети… Налаженный быт.

Павловский уговаривал от чистого сердца, и Щенсный не стал кривить душой:

— Служба в армии меня не устраивает.

— Почему?

Тут Щенсный напомнил ему про все свои мучения: за что?! Если б он даже и был «красным», то разве можно насмерть затравить человека только за то, что он, как рабочий, мечтает о рабочей власти?

— Нет, — говорил он, — это их армия, господская армия, нам она ни к чему. Если и попадется когда хороший генерал, то он ничего не может и вынужден подчиняться тем, кто здесь заправляет. Меня вот он так и не отстоял, оставил Ступошу на съедение. И вообще, что изменилось в полку после его инспекции? Новые мундиры, новый офицерский клуб, даже новый командир, но взаимоотношения те же, люди те же, а Гедронец получил третью звездочку.

— Послушай, — сказал прапорщик, — я в людях разбираюсь. Ты родился солдатом, которому необходимо за что-то бороться. За какое дело ты будешь бороться на гражданке? Я себе это дело представляю, и мне жаль твоей жизни. А тут ты будешь по крайней мере защищать родину. Войны не миновать, и если ты не погибнешь, то можешь стать даже прапорщиком. Такой офицер тоже нужен — как укор совести. У тебя будет немного солдатской благодарности, и книга на сон грядущий, и капли от сердца, когда очень заболит… Подпишешь «капитуляцию»?

— Я вас, пан прапорщик, никогда не забуду, — ответил Щенсный сдавленным голосом — но «капитулянтом» не буду…

Глава тринадцатая

— Выходит вы ничего не знаете? — удивилась Шамотульская. — Все газеты о нас писали, а редакторов этих прямо метлой гнать приходилось…

Шамотульская была даже слегка обижена, что Щенсный ничего не знает.

— Вот, читайте.

Она протянула ему железную коробочку с русской надписью «Табак Дюбек», а сама повернулась к баку с бельем.

Газетные вырезки были сильно потерты, о казни Комиссара писали то так, то эдак — ничего достоверного. Одна газета сообщала, что он «лязгал зубами, охваченный животным страхом, с клеймом преступности на гнусном лице». Другая — что «наглость не изменила ему даже перед лицом смерти и исполнителя приговора он встретил дружеским восклицанием: «Привет, Мацек!» Писали и с оттенками меланхолии: «Прославленный Комиссар равнодушно поднимался по ступенькам виселицы, чуть ли не со вздохом облегчения, как человек, утомленный тяжелой дорогой».

— Значит, его повесили за того ювелира?

— Не только… Потом всплыли еще и другие дела. Мацеевский за все вместе с ним рассчитался. Вышел к нему весь в черном, в цилиндре и перчатках, перчатки ему потом под ноги швырнул. С шиком, можно сказать, повесил… Читайте дальше.

В других вырезках говорилось, что в ночь перед казнью Комиссар составил завещание. Тут разнобоя, в общем, не было. Комиссар передавал своим дружкам под разными кличками приветы и предупреждения. Каким-то братьям Капюшонам завещал свои «мундштуки, янтарный и серебряный», какой-то Шпротке и того больше: «Пусть Шпротка как следует поищет под крестом за длинным оврагом, тогда у нее будут средства на ребенка»… А в самом конце подарил «пани Шамотульской метр конопляного галстука от меня в уплату за квартиру, за которую я задолжал за шесть лет, причем половину пусть отдаст Щенсному на счастье».

— Что это ему в голову взбрело? Почему именно мне?

— Меня ни разу не вешали, — ответила Шамотульская, мешая белье деревянной веселкой. — Не знаю, что в таких случаях приходит в голову.

Она вынула из комода плетеную веревку, похожую на белую косу, и осторожно положила на стол.

— Что тут творилось! Отбоя не было от покупателей и от писак от этих… — притворно жаловалась Шамотульская, выпячивая губы, не какая-то там Шамотульская, а единственная в Старом Городе обладательница веревки, на которой повесили Комиссара. Это о ней писали в газетах, это она метлой гнала редакторов. — Мацеевский прислал. Ровно метр. По-честному. Сейчас я вам отрежу.

— Какого черта?! Оставьте себе.

— Да вы что? Против воли повешенного идти? Чтобы он тут по ночам всех пугал? Велено разделить пополам, значит, делим — вот вам ваша половина!

Щенсный взял в руки грязную, скользкую веревку, эту предсмертную нелепую шутку Комиссара: «Щенсному на счастье!»

Он свернул ее и нерешительно переложил из одной руки в другую.

— Вы сказали, что за этим приходили покупатели. А сколько же, например, можно получить за это?

— Смотря с кого. Это вещь на любителя. Один пятьсот злотых предлагал, лишь бы угодить этой вашей… невесте.

— Она сюда заходила?!

— Как только о нас написали, тут же примчалась. У вас с ней все кончено, должно быть?

— Кончено.

— Я так и подумала, когда они сюда пришли… Перед праздником дело было. Я сижу и растираю колено, потому что во время уборки стукнулась коленной чашечкой, растираю, а тут вдруг шур-шур зашуршали шелка и входит она, разодетая, надушенная! С ним, разумеется… Вы его знаете?

— Как он выглядит?

— Высокий, седой, но еще ничего, вполне симпатичный. Ну, как бы вам объяснить? Прямо граф, но, по-моему, из евреев. Элегантный, черный и одет тоже во все черное, как Мацеевский. На автомобиле сюда с ней приехал.

— Что им тут нужно было?

— Сначала будто бы вас искали. «Нет его, — говорю, — он же в армии». Тогда она спрашивает, у меня ли веревка. «У меня, — говорю, — а в чем дело?» «Продайте мне», — говорит. «Не продам, — говорю, — сперва нам ее надо разделить».