Книга Крестный путь Сергея Есенина - Геннадий Александрович Смолин

без сил. У него будто вынули что-то самое ценное в жизни, а голову наполнили беспросветной тьмой и отчаянием. Спас ли он своим упрямством кого-нибудь в реальности? Не отдал ли дорогих ему людей на расправу? Есенин догадывался, какие аресты могли быть произведены в Москве, Ленинграде, и какие методы допросов были применены, и какие «произведения» создаются или уже созданы в недрах ГПУ…

Откуда-то со дна сознания подымалось что-то тёмное, паническое, и за всем этим он воочию увидел свою кудрявую голову, развороченную выстрелом из револьвера в упор.

Есенин забрался с головой под одеяло, чтобы ничего не видеть, чтобы не могли подсмотреть в «глазок» и не подстерегли его в минуты упадка.

Наступили часы безмолвного ожидания. Где-то там, в гигантских и беспощадных зубцах маховиков чекистской машины, варилось безымянное есенинское «Дело». Потом подцепит его какая-нибудь одна, особенная, шестерёнка, – и вот придут и Есенину скажут: «Собирайте вещи!»…

Они придут не вдвоём и даже не втроём. Они придут ночью целым расстрельным взводом. У них будут револьверы в руках, и эти револьверы будут дрожать больше, чем дрожал кольт в руках «инженера из МПС», «железнодорожника» Васильева в вагоне поезда, шедшего из Москвы в Ленинград.

Снова бесконечная бессонная ночь. Тускло из центра потолка подмигивала электрическая лампочка. Мёртвая тишина одиночки лишь изредка прерывалась чьими-то ночными криками. Полная отрезанность от всего мира. Было ощущение человека, похороненного заживо.

Так прошло четыре дня.

27 декабря, воскресенье, вечер.

Поэт, усевшись на кушетку, тихонько запел:

Все мы, все мы в этом мире тленны…

Тихо льётся с клёнов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Есенин пел, грустно улыбаясь.

Но дверь лязгнула открываемыми запорами: в камеру вбежали два надзирателя. Один заорал:

– Встать! – и оба разом навалились на Есенина, усадили на стул.

В камеру вошёл Блюмкин, за ним Васильев и тот высокий чин с двумя «ромбами».

Дверь в камеру закрыли.

Поэт увидел Яшку Блюмкина с револьвером в руке – и сердце его зашлось в смертельной тоске.

– У кого телеграмма? – заорал тот в припадке неожиданной ненависти. – Адрес давай, сво-олочь!

– У кого надо… Не видать вам телеграммы! – сквозь зубы выдавил Есенин.

– Давай, приступай! – крикнул Блюмкин надзирателям и, цинично ухмыльнувшись, добавил: – Ну что? «До свиданья, друг мой, до свиданья!..».

Надзиратели накинули на шею поэта удавку, стали душить… Есенин захрипел, правой рукой вцепился в верёвку.

Подскочил Блюмкин и наганом со всего маху ударил рукояткой в лицо!

Ещё! Ещё! Даже в раж вошёл…

Один бьёт, двое держат! Глаз вытек. Переносица проломлена. Обмяк поэт, затих.

Высокий чин с двумя «ромбами» подал голос:

– Перестарался ты, Яша… Придётся по другому варианту лепить историю.

В камеру вошли ещё двое, среди них – Эрлих.

– Где Цкирия[15]?

– Я здесь.

– Срочно оборудуй 5-й номер. Меблируй, перетаскайте его вещи. Всё делать под суицид. Понятно?

– Так точно! – глухо отрапортовал кто-то.

– Исполняйте!

Офицер отозвал Эрлиха, минут пять внушал ему какие-то директивы, тот молча кивал.

Постфактум II

Утро, 28 декабря 1925 года.

Гостиница «Англетер», номер 5.

Стоит, наверное, внимательно прочесть следующий «Акт осмотра переписки», найденный в чёрном кожаном чемодане, оставшемся после смерти Есенина. Присутствовали при его составлении Зинаида Николаевна Мейерхольд-Райх, секретарь суда М. Е. Константинов, член коллегии защитников А. Н. Мещеряков.

Акт был составлен 22 апреля 1926 года.

«Среди переписки, находящейся в чемодане, оказались следующие бумаги, написанные рукой Есенина:

1. Обрывки доверенностей на имя гр-на Эрлиха.

2. 3 обрывка стихов.

3. Рукопись стихов без подписи с 3 по 32 стр. включительно, начиная со стихотворения „Девичник” и кончая оглавлением.

4. Поэма, напечатанная на машинке под заглавием «Анна Снегина», с поправками, написанными рукой Есенина.

5. Договор с издательством Гржебина от 18 мая 1922 года.

6. 4 фотографические карточки».

Что и говорить, солидное количество бумаг было взято с собой писателем и будущим издателем журнала при переезде в другой город на постоянное место жительства! Это при том, что в номере было обнаружено ещё несколько чемоданов с обувью и одеждой, принадлежавших Есенину.

Теперь посмотрим, что пишет Всеволод Рождественский: «Чемодан Есенина, единственная его личная вещь (ошибка Рождественского. – Ст. и С. К.), был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых, переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой».

Итак, чемодан раскрыт. И, как можно понять по сверхосторожному описанию Рождественского, вещи были вывалены на пол. Впрочем, ещё более яркую картину обстановки 5-го номера после произошедшей трагедии рисовали авторы газетных заметок: «В комнате стоял полнейший разгром. Вещи были вынуты из чемодана, на полу были разбросаны окурки и клочки разорванных рукописей…»

Ещё более конкретизировал увиденное в 5-м номере «Англетера» утром 28 декабря санитар Казимир Маркович Дубровский. Рассказывал он, правда, уже через много лет, пережив несправедливый арест, заключение в лагере и как бы всё ещё опасаясь проронить лишнее: «Там на полу лежала скатерть, битая посуда. Всё было перевёрнуто. Словом, шла страшная борьба…». В другой раз с его же слов стало известно, что «в номере С. Есенина были следы борьбы и явного обыска. На теле были следы не только насилия, но и ссадины, следы побоев. Кругом всё разбросано, раскидано, битые разбросанные бутылки, окурки…».

Дубровский так и не сообщил, почему его подписи нет ни на одном из документов, составляющих «Дело о самоубийстве С. Есенина», что за врач осматривал тело погибшего поэта на месте происшествия, на каком основании был сделан вывод, о котором сообщали газеты: «…смерть наступила за 6–7 часов до обнаружения трупа» (по другим сведениям, за 5–6 часов), и почему время наступления смерти не зафиксировано в акте судебно-медицинской экспертизы. Известно только, что престарелый, много переживший санитар произнёс незадолго до смерти: «Я ни за что сидел, а за что-то тем более не хочу…»

И ещё.

Летом 1925 года Есенин анонсировал в журнале «Книга о книгах» повесть о беспризорниках под названием «Когда я был мальчишкой…». Об этой повести он говорил, в частности, Елизавете Устиновой в «Англетере», причём, по её словам, «обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть…».

Никаких следов этой повести обнаружено не было, так же как и поэмы «Пармен Крямин»…

Можно ли всё это принять за есенинскую мистификацию? Тогда как быть с исчезнувшим текстом поэмы «Гуляй-поле»? И что, уж точно, не было мистификацией – стихи «Зимнего цикла», написанные в больнице у Ганнушкина. Кое-какие строчки запомнили Наседкин и Толстая, причём Толстая