Книга Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

ставил задачи перед каждой группой. Он уже успел освоиться с обстановкой и направлял нас на те участки, которые обеспечивали быстрое расширение плацдарма. К двум часам дня на плацдарме находилось пять батальонов. Организацией атак и взаимодействия между переправившимися подразделениями руководил также Графчиков, пока единственный представитель штаба дивизии. Именно тогда, в те часы, звучал его голос в наушниках батальонных раций: «Не отставать! Давай вперед, вперед!» Он же запрашивал и корректировал огонь артиллерии, расположенной на восточном берегу. К вечеру был занят Магнушев, и все попытки врага сбросить нас обратно под берег, в воду, были пресечены дружным огнем и решительными контратаками.

Сложнее и труднее сложилась обстановка к полудню 2 августа. Западнее Магнушева скопилось до трех батальонов пехоты противника. При поддержке танков они начали наступление против наших рот, не имеющих пока ни орудий, ни танков. Завязался встречный бой. Пошли в дело гранаты. Казалось, вот-вот гвардейцы отступят. Но именно в этот момент майор Графчиков поднял в атаку своих разведчиков и роту автоматчиков, что находились в его резерве, и нанес удар во фланг наступающему противнику. Атака была дерзкой и стремительной. Более пятисот солдат и офицеров потерял противник в том бою и откатился на исходные позиции.

4 августа разведчики установили, что к магнушевскому плацдарму подтягиваются танковые дивизии «Герман Геринг» и «Викинг»... К этому дню все полки и командный пункт дивизии переместились на плацдарм.

6 августа на плацдарм переправились почти все соединения 8‑й гвардейской армии. Боевыми действиями по расширению и удержанию плацдарма руководил непосредственно командарм Чуйков. Его командный пункт располагался на возвышенности северо-западнее Магнушева. Четверо суток сдерживали сталинградцы бешеный натиск танков и пехоты противника. Вновь, как и в дни уличных боев в Сталинграде, гвардейцам было сказано: «Ни шагу назад! Стоять насмерть!» И выстояли, плацдарм остался за ними.

Помню, в начале октября, когда на плацдарме наступило затишье, я встретился с Графчиковым. Не любил он тишины на фронте. Тревожила она его. Он был как-то напружинен, ни минуты не стоял на месте, будто под ногами углился костер.

— Что с тобой, ты, кажется, сам не свой?

— Отправил ребят за «языком». Они там, а я тут... Лучше бы наоборот. Надо взять контрольного в офицерских погонах.

— Возьмете, не первый раз, с твоей хваткой...

— В том-то и дело. Командир дивизии запретил мне вылезать за передний край. В Москву, в академию, грозится откомандировать.

— Хорошо, завидую.

— Завидуешь, так крой за меня. А я не могу, понимаешь, не могу! Как оставлю ребят, да еще в такое время? Ведь прямо на берлинское направление вышли... Вот будет здорово — вылазка в штаб-квартиру Адольфа Гитлера!

— И все же тебе надо ехать в академию.

Графчиков нахмурился, помолчал минуту-другую, потом заговорил, как бы размышляя вслух:

— Вот возьмем контрольного «языка» в офицерских погонах, затем подготовим и проведем разведку боем — и тогда снова поговорим о Москве...

Контрольного «языка» в офицерских погонах его разведчики взяли. А через две недели на участке нашего полка была проведена разведка боем. В ней участвовал и я. Взяли пять «языков» разного калибра, захватили много документов, выявили новые огневые точки и вернулись на свои исходные позиции. Но поговорить о Москве не удалось: Графчиков был ранен и отправлен за Вислу. Без сознания... Осиротели разведчики, его верные друзья. Они послали коллективное письмо на родину Василия Васильевича. Поклялись, что отомстят фашистам за кровь своего начальника и будут хранить о нем добрую память до конца жизни: они считали его погибшим...

Но майор Графчиков выжил. Победила воля, неимоверная, могучая выдержка.

Лечился до октября 1947 года. Выписан инвалидом первой группы. В 1948 году снова госпитализирован. Сделана операция на позвоночнике: удалены мелкие осколки костей. Потом операции повторялись почти каждый год — всего двенадцать операций на позвоночнике.

Еще раз скажу: никто не избавлен от чувства боязни и страха. Я, например, боялся просить главного врача о встрече с Василием Васильевичем Графчиковым, когда он стал поправляться. Почему? Да потому, что не знал, как на мое посещение отреагирует фронтовой друг, не допущу ли я в разговоре с ним чего-либо непозволительного... А может, он в глазах моих вычитает для себя что-то? Надо ли бередить его сердце разговорами о том, что произошло на станции техобслуживания? Боялся...

Но, когда мне сказали, что он не помнит или старается забыть тот инцидент, боязнь отстала от меня, появился страх...

Сколько инвалидов войны, пожилых людей попадало в больницу после столкновения с грубостью и равнодушием! Страшно подумать. После того случая я много дней не мог нормально спать.

В минувшую ночь мне увиделся сон: граната Ф‑1, та самая памятная «фенька»... Она снова легла в мою ладонь, и я разговаривал с ней шутейно языком Василия Васильевича.

— Тебя можно обезвредить просто: вывернул взрыватель, и ты не опасна.

— А чего ты пальцы не мог разогнуть? — спрашивает она.

— Судорога, — ответил я.

— От страха? — спросила она.

— Вероятно, — согласился я.

— Смешно... Помнишь, как Андрей Табольшин хохотал? Своим способом обезвреживал — просто и смешно, — подсказала она.

— Рискованно...

— Рискованно, но без страха, — заметила она. — И чего ты сегодня, сонный, через столько лет вспомнил страх в трубе и холодным потом обливаешься? Забыл, что надо просто вывернуть взрыватель... и спи спокойно... Или теперь ты чего-то другого боишься?..

Сердце защемило от обжигающей боли. Ладонь сжалась в кулак, но граната уже покатилась к ногам. В ожидании взрыва я проснулся.

— Как здоровье Василия Васильевича Графчикова? — спросил я у лечащего врача.

— Обошлось... Но был на грани, — ответил он. — Не иначе как что-то вывело его из равновесия...

— Было кому вывести, — уклончиво сказал я.

— А подробнее? — Он взял меня за рукав, посадил на кушетку. — Нам важно знать причину приступа.

Я стал рассказывать, а врач, слушая меня, прошелся по кабинету раз, другой, молча пощупал пульс на моей руке. Его густые черные брови сомкнулись над переносьем, лоб пробороздили две глубокие, с изломом, морщины. Он моложе меня лет на двадцать пять, пожалуй ровесник той, о которой я ему рассказывал, но столько в его глазах доброты, внимательности...

— У вашего фронтового друга на редкость сильное