Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

народами, состоят в защите от внешних врагов и в сохранении внутреннего мира между подданными посредством скорого и праведного воздания каждому по справедливости. Долг монарха самому вести войска свои в бой и наказывать зло в лице людей, наиболее высоко стоящих по рождению или по богатству, совершенно так же, как и в лице последнего мужика», — это уже из речи самого Петра. Но ни в теории, ни на практике не предполагалось, что государь будет перед кем-то отчитываться в исполнении своих обязанностей, кроме Бога, разумеется.

Тот же Феофан Прокопович утверждал, что император обладает абсолютной властью, «ни каковым же законом не подлежащую», ибо если это «верховная, высочайшая и крайняя власть, то како может законам человеческим подлежа™?». Монарх имеет право менять «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платьев, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая». В официальных документах надзаконность самодержавия также всячески подчёркивалась. Воинский артикул 1715 г. гласит: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Государство продолжало отождествляться с персоной самодержца. «В воинской присяге, утверждённой при Петре, нет понятия России, Отечества, земли, а есть только понятие „царя-государя“, а само государство упоминается как „Его царского величества государство и земли“. Но даже этих слов нет в присяге служащих, включённой в Генеральный регламент»[353], — клялись в верности лично монарху и его наследникам (кстати, ещё не назначенным).

«В исходящих от трона документах… [в] отличие от титула монарха термины „государство“, „империя“, „держава“ пишутся с маленькой буквы, имеют более приземлённое значение или вообще опускаются… Смысл петровских указов часто заключается в прямолинейном тождестве: „Я — это моё государство“… Контексты официальных документов, в которых понятие „государственный интерес“ употребляется как самостоятельное и не является лишь смысловым усилением ведущей ценности „государева интереса“, связаны в подавляющем большинстве случаев с извечно больным вопросом расхищения казны»[354].

Все декларации об обязанностях монарха на деле нимало не изменили первооснову московской политической системы — ничем не ограниченную власть хозяина-государя. Никакие новые законы, ставившие ей пределы, при Петре не издавались и не замышлялись. Царь-реформатор вообще не создал нового свода законов, и основой русского законодательства в его правление оставалось Соборное Уложение 1649 г. Английский посланник Чарльз Уитворт свидетельствует: «Правление [в России] является абсолютным до последней степени, не ограничено никаким законом или обычаем и зависит лишь от прихотей монарха, которые определяют жизнь и судьбу всех подданных». Как не было в Московском царстве понятия прав подданных, так не появилось оно и с рождением Российской империи. Французский дипломат Жак де Кампредон отмечает, что «царь полновластно распоряжается имуществом всех своих подданных». И действительно, «ни одно завещание крупных землевладельцев не признавалось законным, пока его не одобрит государь, который, бывало, менял волю покойного по своему усмотрению»[355].

Удивительная для Европы свобода передачи престола, присущая ранним московским самодержцам, при Петре закрепилась указом 1722 г. — назначение наследника отдавалось на усмотрение самого императора, «дабы сие было всегда в воли правительствующего государя, кому оный хочет, тому и определит наследство». Любопытно сравнить это нововведение с почти одновременной реформой престолонаследия в Священной Римской империи — введением Прагматической санкции. То, для чего российскому императору понадобился лишь простой росчерк пера, от императора германского потребовало огромных усилий: «…санкция была не одним, а целой серией документов, провозглашавших новый порядок наследования (от имени императора) и выражавших согласие с этим порядком (от имени сословных собраний отдельных габсбургских земель)… Однако без гарантий ведущих держав Прагматическая санкция не стоила и той бумаги, на которой была написана. Поэтому её признание стало условием почти всех многочисленных переговоров, которые в эту эпоху вело императорское правительство с членами „европейского концерта“»[356]. Император Карл VI принял новый закон в 1713 г., только в 1732 г. его одобрил рейхстаг империи (кроме представителей Баварии и Саксонии). В 1738 г. Прагматическую санкцию наконец-то последней из великих держав признала Франция.

Конечно, германские императоры были формально выборными монархами, но и отнюдь не выборный Людовик XIV не смог изменить фундаментальные законы Франции и был вынужден признать назначение регентом при малолетнем будущем Людовике XV лично ему неприятного герцога Филиппа Орлеанского. Правда, «король-солнце» «продавил» признание своих внебрачных сыновей принцами крови. Но уже через три года после его кончины парижский парламент объявил это завещание незаконным. В Англии в 1701 г. лишение прав на престол католической линии Стюартов и передача этих прав Ганноверам были оформлены специальным парламентским актом.

Характерно, что, обосновывая указ о престолонаследии, царь-«западник» с почтением ссылается на опыт Ивана III: «…и в наших предках оное видим, когда блаженные и вечнодостойные памяти великий князь Иван Васильевич, и поистинне великий не словом, но делом; ибо оный, разсыпанное разделением детей Владимировых наше отечество собрал и утвердил, которой не по первенству, но по воли сие чинил, и дважды отменял, усматривая достойного наследника, которой бы собранное и утверждённое наше отечество паки в расточение не упустил, перво мимо сыновей отдал внуку, а потом отставил внука уже венчанного, и отдал сыну его наследство…».

Кстати, подобно своему отцу, почитал Пётр I и другого творца московского самодержавия, своего собрата по сыноубийству — Ивана Грозного: «Сей государь есть мой предшественник и образец; я всегда представлял его себе образцом моего правления в гражданских и воинских делах, но не успел ещё в том столь далеко, как он. Глупцы только, коим не известны обстоятельства его времени, свойства его народа и великие его заслуги, называют его мучителем».

Несмотря на всю внешнюю и порой шокировавшую его подданных простоту и «демократичность» «работника на троне», в его правление «сакрализация монарха не только не ослабевает, но, напротив, резко усиливается. Если для более раннего времени (применительно ко второй половине XVII в.) можно говорить об относительном сходстве русской и византийской ситуации, то в XVIII в. русская культурная ситуация заметно отличается от византийской — именно в сторону большей сакрализации монарха»[357].

В сочинениях церковных иерархов петровской эпохи — Феофана Прокоповича, Дмитрия Ростовского, Феофилакта Лопатинского, Стефана Яворского — царь именуется «Христом», «спасом», «земным богом». Первое из этих наименований проникает в богослужебные тексты (например, в «Службу благодарственную о победе под Полтавою»). При праздновании военных побед самодержца нередко приветствовали песнопениями, обращёнными к Спасителю. Так, после Полтавы Петра встречали в Москве песнопением из службы в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних, Бог Господь и явися нам…», причём среди встречающих были дети, одетые