Книга Младший - Ольга Карпович

— По-твоему, лучше ничего не иметь, чтобы не бояться потерять? — с горечью спросил Лазарев, отпуская ее.

Он стоял напротив понурившись, все еще очень близко, так близко, что ей видна была сильнее выступившая после бессонной ночи сеточка морщин у его глаз, скорбная складка у губ. Милый, родной, за ночь постаревший мальчик! До чего же хочется обхватить руками его шею, прижаться губами ко лбу, заставить разгладиться складку между бровями. Нельзя! Потом будет больнее!

— Наверно, лучше, — развела руками она.

— Тогда мне, можно сказать, повезло, — уголок его рта опустился в усмешке. — У меня больше ничего нет, совсем ничего. Мне и терять-то нечего.

— У тебя есть твой брат, — напомнила она. — И ты ему очень нужен, особенно сейчас.

— Значит, это все? Окончательно и бесповоротно? — с горечью переспросил он.

— Все, Алеша, все. Прощай.

Вера легко проскользнула мимо Алексея, быстро прошла вдоль беленого фасада особняка и завернула за угол, туда, где находился вход на лестницу, ведущую на третий этаж, в квартиру директора клиники.

Небо уже порозовело и засветилось. С минуты на минуту должно было взойти солнце. Огромный шумный город притих, затаился в ожидании нового дня. Лазарев еще несколько минут понуро постоял во дворе клиники, услышал, как на верхнем этаже хлопнула форточка. Показалось или действительно мелькнул за стеклом тонкий женский силуэт? Затем все стихло, старинный особняк подслеповато щурился на него темными окнами. Алексей медленно развернулся и побрел к припаркованной у обочины машине.

Эпилог

На заднем дворе больницы жгли опавшие листья. Синий столбик дыма, поднимаясь от костра, медленно растворялся в прозрачном октябрьском воздухе, наполняя небольшой сквер горьковатым, чуть тревожным запахом. День был холодным, лужи на выщербленной дорожке покрылись кружевной коркой льда. Но солнце светило ярко, расцвечивая багрянцем и золотом пожелтевшие клены у забора.

«Удивительно, — думал Алеша, шагая по дорожке к серому больничному корпусу, — сколько всего может измениться за каких-то несколько месяцев». Еще недавно вокруг была большая шумная семья. Может быть, они жили не слишком дружно, не были так уж внимательны и предупредительны друг к другу, но все-таки были не одни. А теперь… Два месяца назад неожиданно умерла Валентина Васильевна. Тихо и незаметно, что виделось совсем невозможным при ее склонности из всего устраивать представление. Она просто не проснулась однажды утром. Лежала в постели и казалась почему-то совсем маленькой, беззащитной. Ничего не осталось в ней от былой грозной старухи, перед которой трепетала вся семья. Лицо разгладилось, седые брови больше не сдвигались на переносице, словно она наконец перестала беспокоиться за своих бестолковых потомков и признала за ними право на собственные глупости и ошибки.

Чуть ли не сразу после похорон бабушки мать заговорила о размене квартиры. Объясняла, что задыхается в этих толстых стенах, что по ночам ей мерещатся в коридоре старухины шаги. Да и вообще смешно это, им, взрослым людям, жить в одной квартире. Из-за ее плеча важно кивал похожий на моржа Лев Анатольевич. Алеша согласился, и мать развернула бурную деятельность. Почти месяц по квартире сновали сладкоголосые маклеры, обмеривали, обсчитывали, вписывали в какие-то таблицы количество окон и дверей. А потом вдруг — раз, и в одночасье раскинули их с матерью по разным концам Москвы. Мать под руку с довольным Львом Анатольевичем укатила куда-то в Коньково, ему же досталась двухкомнатная квартира на «Домодедовской». Первое время так странно было видеть из окна не привычный с детства узкий двор колодцем, проржавевший турник и скрипучие качели на детской площадке, а типовой асфальтированный прямоугольник с выстроившимися в рядок машинами.

Странной была и поселившаяся в квартире гулкая тишина. Никто не ходил по коридору, не хлопал дверями, не спорил о чем-то под дверью комнаты. Впервые в жизни Алеша оказался совсем один в собственной квартире, где, кроме него, больше не было жильцов.

Все произошло словно помимо его участия. Что ж, надо признать, он действительно предпочитал не вмешиваться, наблюдать как бы со стороны, надеясь, что все как-нибудь решится. Как сказала тогда Вера — ни к чему не привязываться, ни во что не вмешиваться, чтобы потом не было больно терять? Наверное, так и есть…

Марианна уехала сразу же, еще после свадьбы Ларисы. Они даже как-то и не попрощались толком. Тогда, после всей этой жуткой истории с Леней, все ходили словно пришибленные — сил выяснять отношения уже не было. Поэтому, когда Марианна вышла из спальни с двумя чемоданами и объявила, что уходит, он лишь пожал плечами. Уходит… Ну что ж, давно было ясно, что все идет к тому. И все-таки… Все-таки они вместе прожили двадцать лет.

— Я подготовлю документы для развода и пришлю тебе, там возни не будет, — сказала она на прощание и добавила, хмыкнув: — Нам повезло, что у нас нет детей.

«Нам повезло, что у нас нет детей… Что ж, хоть в чем-то нам повезло».

Через некоторое время к нему явился адвокат Марианны, тряс перед носом какими-то бумагами, доказывал, что кредит на «Ниссан» был взят на имя Марианны, а значит, после развода машина должна достаться ей. Сыпал какими-то выписками с банковских счетов, по которым получалось, что Алексей чуть ли не все двадцать лет брака жил за счет супруги, уговаривал не ерепениться. «Вы ведь, Алексей Владимирович, как я слышал, выгодно женитесь, хе-хе, так что чего мелочиться, отдайте экс-супруге автомобиль». Лазарев и не думал торговаться, равнодушно подписал все, что от него требовалось. Наверное, можно было судиться, отстаивать свои права, оправдываться… Однако все казалось таким муторным, утомительным, ненужным. В конце концов, проживет он без машины. Пусть леди забирает все.

Вот так он и оказался один в новой пустой квартире. Вещи из той, прежней жизни — кровать, компьютерный стол, кожаный диван, на котором спал Леня, — испуганно жались по углам незнакомого жилища. В квартире было голо, неуютно, он и сам это чувствовал. Пустая квартира, казалось, соответствовала пустоте, образовавшейся в душе после ухода Веры. А впрочем, какая разница, все равно. Он все равно только ночевал здесь. Днем крутился на студии, пытался поднять старые связи, договориться о работе над каким-нибудь проектом, по вечерам навещал Леню в больнице.

* * *

Теперь, когда открылась вся история с американским проектом, когда Лазарев узнал, как важно было для брата добиться его согласия на съемки, он чувствовал себя виноватым. Вот же олух, не понял, не разглядел, что Леня чего-то недоговаривает, темнит. Конечно, если бы он прямо сказал: «Брат, помоги мне!», он бросил бы все, ни секунды не раздумывая, полетел бы куда угодно. Но Леня, конечно, не мог этого сказать. А он не мог, не хотел задумываться. Глупость, нелепость… И ничего не поделаешь, просто такие уж они есть.

Об их последнем объяснении, открывшем неожиданно Алексею глаза на истинное отношение к нему родного брата, он предпочитал не думать. Тогда, в сердцах, вообразил себе невесть что, обозвал Леонида мерзким извращенцем. А потом, когда брат неожиданно исчез, сам испугался своих слов. Всю ночь, всю ту сумасшедшую ночь ему мерещились всякие ужасы, которые мог сотворить с собой оскорбленный братом Макеев. Потом уже, когда выяснилось, что Леонид по-настоящему болен, что ему требуется врачебная помощь, Алексей, мучаясь чувством вины, угрохал кучу денег, чтобы поместить брата в закрытую психиатрическую клинику с хорошей репутацией, где его не станут лупить ногами в живот пьяные санитары. (Легче всего, конечно, было обратиться за помощью к Вере, но пойти на это Лазарев не мог.) И теперь, после разговора с лечащим врачом, он склонен был думать, что брат заработался, издергался, подорвал здоровье постоянным приемом таблеток, пережил сильный стресс в связи с гибелью своего протеже и давлением директора киностудии. Вот его сознание и не выдержало, помутилось, заставило Леню говорить и делать невесть что. А он-то, дурак, вместо того чтобы разглядеть, что брату нужна помощь, обвинил его бог знает в чем.