Книга Катилинарии. Пеплум. Топливо - Амели Нотомб

Даниель. Нет.

Профессор. Видели, чтобы я читал Обернаха? Эсперандио? Кляйнбеттингена?

Даниель. Нет.

Профессор. И что же из этого, по-вашему, следует, друг мой Даниель?

Даниель. Ничего удивительного: вы так давно читаете лекции о них, что знаете их творчество наизусть. О Фатерниссе вы написали диссертацию – с чего бы вам его перечитывать?

Профессор. Напрасно вы так снисходительны, голубчик, на повышение все равно не стоит рассчитывать. В мирное время я уже сделал бы вас доцентом. Но пока не кончится война – а вы сами знаете, что кончится она нескоро, – быть вам моим ассистентом. Штатное расписание заморожено – это вклад университета в войну.

Даниель. Все это я знаю, профессор. Но это не лесть: я счел бы полным идиотизмом, читай вы дома авторов, которых расхваливали нам на лекциях.

Профессор. А читать авторов, которых я перед студентами высмеивал, – это, по-вашему, умно?

Даниель. Я думаю, у вас есть на то свои причины.

Профессор. Да нет же, Даниель! Неужели даже война не научит вас нетерпимости? Хоть какой-то был бы от нее толк.

Даниель. От нее не будет никакого толка, профессор: даже если она чему-то нас научит, все равно ведь убьет.

Профессор. Вы вдобавок начисто лишены чувства юмора.

Даниель. А вы считаете, есть над чем смеяться?

Профессор. Да, еще как есть. Вам посчастливилось увидеть то, в чем ни один преподаватель литературы в жизни не сознается: что он читает – что он действительно читает – на досуге.

Даниель. На досуге… война – это досуг?

Профессор. Для меня это вынужденный досуг. Раньше у меня было четырнадцать часов лекций в неделю. Теперь я читаю лекции, когда университет не бомбят. Сегодня у нас пятница – на этой неделе я проповедовал моим студентам в общей сложности ровно сорок минут. Так что у меня теперь куда больше досуга на неподобающее чтение.

Даниель. А я бываю в университете почти так же часто, как раньше.

Профессор. Вы молоды, вот и геройствуете. Оставьте моим сединам право на трусость.

Даниель. Дело не в геройстве. Я вас уверяю, в университете не так холодно. (Кладет ладони на печку.) Профессор, печка опять погасла.

Профессор. Топить больше нечем. Смотрите: на растопку пошли все столы и даже секретер с инкрустациями. Жечь стулья неразумно: сидя на полу, мы еще сильнее замерзнем. Знаете, почему в университете теплее? Потому что его непрерывно бомбят. После каждой бомбежки появляются обломки полов, которые можно жечь. Если бы самолеты варваров почаще наведывались в мой квартал, я мог бы предложить вам лучше отопленное жилище.

Даниель. Это называется юмор в холодном виде.

Профессор. Браво, Даниель, браво! Как видите, война порой оттачивает остроумие.

Даниель. Если бы я хоть сознавал, что мы на войне! На войне сражаются, а мы что? Сидим в осаде.

Профессор. Не могу с вами согласиться. Вы сражаетесь. Для нас, преподавателей, продолжать читать лекции значит сражаться. А для наших студентов продолжать, невзирая на бомбежки, интересоваться местом наречия у поэтов-романтиков тоже значит сражаться.

Даниель. Еще вопрос, это ли их интересует. Боюсь, они ходят на лекции только потому, что университет еще отапливают.

Профессор. Отапливают, но бомбят – они там рискуют жизнью. Не преуменьшайте их заслуг.

Даниель. Положа руку на сердце, профессор, я не уверен, что им дорога жизнь. Это я говорю по собственному опыту: утром, поднимаясь в четыре часа, чтобы идти в университет, я не думаю ни о моей диссертации, ни о предстоящем опасном пути по улицам, ни о бомбах, ни о том, что это, возможно, мое последнее утро. Я думаю: «Скорей бы в факультетскую библиотеку к теплым трубам!»

Профессор. К трубам?

Даниель (исступленно). Вы не замечали? Трубы, что у стен, горячие, прямо кипяток. (Встает, раскидывает руки.) Я прижимаюсь спиной и руками к этому переплетению труб и стою, пока от моего пальто не запахнет паленым.

Профессор. О, дивный сон! Спасибо, буду иметь в виду.

Даниель. Так вот, вставая утром, я думаю только об одном: о горячих трубах. Не о жизни, не о смерти, не о войне, не о варварах, не о моей диссертации – поймите меня правильно, – ни даже о голоде.

Профессор. Не о Марине?

Даниель. Не о Марине, профессор. Я думаю только о трубах, о том, что скоро почувствую сквозь пальто их тепло.

Профессор. Теперь я понимаю, почему вы столько времени проводите в факультетской библиотеке.

Даниель. Вы всерьез полагали, что меня так увлекает диссертация?

Профессор. Вас поди пойми… С виду такой идеалист.

Даниель. Я и есть идеалист! Именно поэтому осадное положение мне невыносимо. Оно превратило нас в животных.

Профессор. Если эта война помогла вам понять, что мы по сути своей животные, это уже кое-что.

Даниель (садясь). Ваше благодушие меня раздражает. (Повышает тон.) И потом, почему вы не наденете пальто? Вам жарко?

Профессор. Я дома. А дома я никогда не надеваю пальто.

Даниель. Ну знаете, глупее довода я в жизни не слыхал. (Встает и оглядывается вокруг.) Где оно, ваше пальто?

Профессор. Вас ни о чем не просили, Даниель.

Даниель. Это просто смешно. Вы же посинели от холода! (Обходит комнату.) Да где же это пальто? (Находит его у входной двери.) А! Вот оно… Пожалуйста, доставьте мне удовольствие…

Профессор (вскакивает и бежит на другой конец комнаты с криком.) Не надену!

Даниель. Да какая муха вас укусила?

Профессор. Вы не сдаетесь врагу на свой манер: продолжаете читать лекции, как до войны. А я на свой манер: не надеваю пальто, когда я дома! В тот день, когда я его надену, моя война будет проиграна!

Даниель. Умный человек, а несете такой вздор! (Идет к нему с пальто в руках. Профессор отскакивает. Они бегают по всей комнате, как разыгравшиеся дети. Даниель держит пальто перед собой, как плащ тореадора.)

Профессор (кричит, убегая). Я не умный! Я читаю авторов, которых сам же расхваливаю, без всякого удовольствия! Я люблю читать Блатека, потому что это глупое чтиво! Я двадцать пять лет лгу студентам!

Даниель (кричит, догоняя его). Да чем это вам мешает надеть пальто?

Профессор (кричит, убегая). А если мне хочется быть глупым? Имею право!