Книга Цивилизация - Кеннет Кларк

Новая религия не признавала иерархий, взамен выдвигая свою систему ценностей, – отсюда внутренняя убежденность Вордсворта в том, что добрые инстинкты важнее образования. В сущности, это все то же открытое Руссо спонтанное движение души, только помноженное на «мораль». По наблюдению Вордсворта, простые люди (и даже наши меньшие братья) часто выказывают больше отваги, верности и самопожертвования, чем люди образованные, да и восприятие жизни у них намного более целостное.

Тебе о сущности добра И человечьем назначенье Расскажут вешние ветра, А не мудреные ученья.

Ведь наш безжизненный язык, Наш разум в суете напрасной Природы искажают лик, Разъяв на части мир прекрасный[160].

Что же побудило Вордсворта перевести взгляд с человека на природу? А то, что он воссоединился с сестрой Дороти. Сперва они поселились вместе в Сомерсете, но потом их потянуло в родные края, и они сняли домик в Грасмире. Там, сидя в саду на склоне холма или в крошечной гостиной, Вордсворт написал свои самые вдохновенные строки. Дневник, который в те годы вела Дороти, говорит о том, что первым толчком для многих его стихов послужили ее собственные живые впечатления. Вордсворт хорошо это понимал: «Она мой зоркий глаз, мой слух»[161], – откровенно признался он.

В его новой религии – религии природы – скромная, ни на что не претендующая женщина почиталась святой и пророчицей. К несчастью, наш земной мир оказался мало приспособлен для пылкой привязанности брата и сестры друг к другу.

…ты, мой лучший друг, Мой милый, милый друг; в твоих речах Былой язык души моей я слышу, Ловлю былые радости в сверканье Твоих безумных глаз. О да! Пока Еще в тебе я вижу, чем я был, Сестра любимая! Творю молитву, Уверен, что Природа не предаст Ее любивший дух…[162]

Палящий зной романтического эгоцентризма! Вордсворт, как и Байрон, был влюблен в сестру. Запретная любовь для обоих обернулась катастрофой, но Вордсворта она подкосила сильнее. Конечно, Байрон потерял покой и заделался циником, но он написал великую вещь – «Дон Жуана», тогда как Вордсворт, оставив надежду, постепенно утратил и вдохновение, хотя и женился вполне счастливо на приятельнице школьных лет: чем дальше, тем все реже из-под его пера выходили стихи, которые можно читать без натуги. А Дороти впала в детство.

В годы, когда английская поэзия легла на новый, революционный курс, английская живопись не осталась в стороне и предъявила двух гениальных художников – Тёрнера и Констебля. За два месяца до того, как в Озерном крае обосновался Вордсворт, Тёрнер написал один из своих первых шедевров – пейзаж с озером Баттермир (в том же Озерном крае). Но если говорить о родстве душ, то Вордсворту по-настоящему близок не Тёрнер, а Констебль. Они оба были плоть от плоти сельской Англии, оба знали игру желаний и не давали им воли. Любви к природе оба отдавались всем своим существом. «Не раз я наблюдал, – свидетельствует Лесли, биограф Констебля, – его восторг при виде красивого дерева: должно быть, он точно так же умилялся, подхватывая на руки прелестное дитя». У Констебля не было ни тени сомнения в том, что природа означает видимый мир деревьев, цветов, реки́, пóля и неба, непосредственно воспринимаемых нашими чувствами, – это, и ничто иное. Вероятно, он интуитивно пришел к убеждению, которое исповедовал Вордсворт: только неустанно и непредвзято изучая объекты живой природы, можно приблизиться к постижению нравственного величия универсума. Только всматриваясь в сверкающую, изменчивую видимость вещей, можно узреть…

Движение и дух, что направляет Все мыслящее, все предметы мыслей, И все пронизывает[163].

И Вордсворт, и Констебль были привязаны к родным местам, им никогда не надоедало все то, что питало их воображение в далеком детстве. Констебль признавался: «Шум воды на мельничной плотине, вётлы, старая сгнившая обшивка, склизкие сваи, кирпичная кладка – как я люблю все это! 〈…〉 Такие картинки сделали меня художником, и я благодарен судьбе»[164]. Мы настолько свыклись с подобным подходом к живописи, что с трудом представляем, каким чудачеством казалась эта тяга к осклизлым столбам и гнилым доскам в то время, когда в почете были герои в доспехах и когда всякий уважающий себя художник мечтал о Риме и об огромных полотнах на сюжеты из Гомера или Плутарха.

Констебль не выносил помпезного «величия», но боюсь, что иногда его – и Вордсворта – культ простоты ведет к тривиальности. Какие-нибудь «Ивы у ручья» – предвестник массы посредственной живописи, точно так же как стихи Вордсворта, обращенные к маргариткам и лютикам, породили массу дрянной поэзии. Королевская академия отвергла «Ивы».

Джон Констебль. Ивы у ручья (Заливные луга близ Солсбери). 1829

«Заберите отсюда этот зеленый кошмар», – сказали автору. (Потом придут другие времена, которые продлятся целых сто лет: вот тогда Академия из всех картин Констебля охотнее приняла бы именно эту!) Однако, когда Констебль действительно доверялся своим чувствам, ему удавалось поднять сельский пейзаж на ту высоту, где, по словам Вордсворта, «человеческие страсти приобщаются к прекрасным и вечным формам природы»[165].

Простая жизнь – непременная составляющая новой естественной религии, или религии природы, и нечто прямо противоположное всем прежним устремлениям человека. Цивилизация, средоточием которой некогда были влиятельные монастыри и дворцы или изящно обставленные светские салоны, теперь могла расходиться кругами хоть от хижины. Даже Гёте, несмотря на свое привилегированное положение при веймарском дворе, предпочитал жить в скромном садовом домике. Ну а грасмирский Дав-коттедж («Голубиный дом»)[166], где поселились Вордсворты, – и вовсе сама непритязательность: к его дверям не подкатывали экипажи. Последнее обстоятельство напоминает мне о том, как тесно связаны поклонение природе и пешие прогулки. В XVIII веке на одиноко прогуливающегося мечтателя смотрели с подозрением – как и сейчас смотрят в Лос-Анджелесе. Но для Вордсвортов прогулки стали образом жизни. Де Квинси подсчитал, что к своим преклонным годам поэт прошагал 180 тысяч миль[167]. Помногу ходил даже Кольридж – совсем не атлет. Им ничего не стоило совершить послеобеденный моцион протяженностью шестнадцать миль, чтобы отправить письмо. С их легкой руки загородные пешие прогулки больше сотни лет воспринимались интеллектуалами, поэтами и философами как упражнение не только физическое, но и духовное. Я слыхал, что в нынешних университетах традиция вечерних променадов уже не входит в представление об интеллектуальной жизни. Но многие любители ходьбы по-прежнему видят в таком времяпрепровождении способ ослабить пресс современного материального мира, и на сельских просторах, некогда исхоженных Вордсвортом в тишине и одиночестве, паломников теперь бродит не меньше, чем в Лурде или Варанаси[168].