Книга Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

Следующий спектакль театр играл уже не как Императорский?

Не как Императорский, а как Государственный.

После Февральской революции и до Октябрьских событий театр продолжал работать нормально или были перебои?

Перебои, заседания, затруднения с рабочими. Создан был Союз рабочих вместе с Союзом актеров. Их соединили в один, поэтому рабочие вмешивались в постановки. Приходилось их уговаривать. Я говорила: «Просите ассигновки. Что же вы лезете устраивать – Ибсен вам нужен или Гауптман. Это совсем не ваше дело!»

– Мы не желаем господина Ибсена, а мы желаем господина Гауптмана на будущей неделе.

– Почему вы желаете?

– Потому что там корабельные работы.

– Вы все не с того боку начинаете. Совсем не ваше дело заниматься литературной оценкой произведения, а вы просите за корабельные работы ассигновки сверхурочные, вот и все.

А потом случился мой довольно бурный уход из театра.

Но это уже было после большевистского переворота?

После.

Так что до большевистского переворота более или менее ничего в театре серьезного не происходило?

Сидели, заседали, говорили, волновались, как вся Россия. Все, что я вам могу сказать. А что заседали, почему заседали, я даже не помню. Какие-то новшества. Потом, когда большевики взяли власть, то Юрьева выгнали из конторы. Дакрылов сказал: «Я вас не знаю, убирайтесь вон!».

А как прошло 25 октября в театре? Помните вы эту дату, когда было арестовано Временное правительство, совершен переворот?

Не могу ничего сказать, не помню. Вы знаете, я так старалась забыть многое, что я не помню. Знаю, что был взрыв бомбы, но все ждали этого. Все кричали: что же они думают, о чем они думают, почему они не арестовывают?! Все волновались. Одни заседали, а другие действовали.

А члены Временного правительства или Комитета Государственной думы, которые тогда фактически были у власти, они ходили к вам в театр, были у вас встречи с ними, знали ли вы кого-нибудь из деятелей?

Гучкова знала, с Милюковым я здесь только познакомилась, Львов у нас бывал. Я не помню, кто из них был. Бог их знает! Я до такой степени была взнервлена всем происходящим. Я была горячая раньше, не такая, как теперь. Мне казалось, что надо так вот взять как следует все. А то, что происходило… Меня настолько нервировало, что многие очень увлекались Керенским. Боже мой, прямо что-то невероятное, культ какой-то, убирали цветами его автомобиль. Я бы на его месте не согласилась на такие уборки, но у каждого свой вкус. Я его всегда терпеть не могла и очень много неприятностей из-за этого имела. Многие кричали на меня, что это безобразие, как я могу себе позволить, такой гениальный человек. Я говорю: по-вашему – гениальный, а я другого мнения. Так что у меня смутные впечатления.

1918 год я помню. Замерзший Невский, трупы лошадей, вспухшие от голода, очереди, голодовка. Но тогда – в мирное время этого не могло бы случиться – я познакомилась с великой княгиней Марьей Павловной младшей. Она была замужем за князем Путятиным, он был стрелок. Я жила в двух шагах от ее дворца. Ее дворец был на углу Фонтанки и Невского, а я жила на Фонтанке, в Доме Толстого. Вот она бывала у меня несколько раз, я ей доставала иногда провизию. Потом она уехала на Украину.

А как изменилось ваше личное положение и положение театра после Октябрьского переворота?

Вот я вам говорю, что начались конфликты с рабочими. Потом появились какие-то языкатые ораторы из нашей труппы, один такой маленький актер, не хочу называть его фамилии, ничего собой не представлявший, который говорил. А мы на митингах говорить не привыкли. Мы под суфлера больше, так что его слушали.

Но первое время власти большевиков ваш театр продолжал работать по старой программе, на репертуаре это не сказывалось?

Пока не сказывалось. У нас отняли театр раз для демократического заседания, мы решили не допускать этого, выкатились все на сцену, нас выгнали. Мы тогда обрадовались и ушли. Помню смутно заседания, на которых мы сидели, мерзли. Холод был почему-то. То ли не было дров, то ли не было отопления. Какие-то керосиновые лампочки, мы заседали, против чего-то протестовали. А что протестовали, против чего – я теперь и не помню. Я знаю только одно, что мне там стало нестерпимо после этой истории с рабочим… Когда шла «Гроза», во время первого акта, во время монолога Катерины, я сидела на первом плане, это, так сказать, кредо всей роли, все то, что Катерина собой представляет, она рассказывает, очень важный монолог, в очень маленьком расстоянии… Не было павильонов, а были декорации сада, так что были кусты. И вдруг на первый план в нескольких аршинах от меня вылезла какая-то девица в ситцевой кофточке, с рукой полной семечек. И стояла на первом плане на сцене. Я ей, закрыв лицо, незаметно для публики, сказала: «Уйдите отсюда!». Она хохотала. Тогда я рабочему, который в кулисе, сказала: «Уберите ее!». Рабочий махнул рукой и захохотал. Как я кончила первый акт, я не помню. Вы сами можете понять состояние актрисы, когда видишь такое безобразие, которое творится на сцене. Опустился занавес, аплодисменты, хотели поднять занавес, я сказала:

– Нет! Потрудитесь рабочих позвать на сцену!

– Что случилось?

– Ничего не случилось, потрудитесь позвать рабочих на сцену, потом я вам объясню, что случилось.

Рабочие пришли все. Я говорю:

– Чья знакомая, кто позвал, кто выпустил на сцену?

Молчание. Я сказала им все, что о них думала, в довольно резкой форме, в повышенном тоне. Тогда выступил старший рабочий:

– Катерина Николаевна, теперича кричать нельзя! Теперича мы все равны.

Вот тут я уже вышла совершенно из себя. Я говорю:

– Что!? Ты со мной равен!?

Схватила свой головной убор, довольно тяжелый золотом шитый кораблик, сорвала с головы. Кинула ему в лицо:

– Играй сам, мерзавец, второй акт, если ты со мной равен! Пусть на тебя смотрят!

И ушла в уборную. Со мной сделалась истерика. Я заплакала. Действительно, это настолько возмутительный случай, что и описать нельзя. Конечно, волнение, режиссеры побежали к рабочим, рабочие к режиссерам: что ж теперь делать? Я говорю:

– Я играть не буду, пусть он играет второй акт, если он со мной равен!

Дали мне валерианку, задержали антракт. Я успокоилась, вышла, еще при закрытом занавесе:

– Потрудитесь рабочих на сцену опять позвать!

– Катерина Николаевна, вы не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь, я совершенно спокойна, будьте любезны позвать рабочих на сцену.

Пришли рабочие, уже довольно встревоженные. Я им говорю:

– В заднюю кулису, марш!

Все, как стадо баранов, кинулись туда, назад. Я подошла к ним: