Книга Хор мальчиков - Вадим Фадин

Свешников, забыв возразить, привстал от удивления, но Клемке не повела и бровью.

— При моих нервах…

— Здесь есть русскоговорящий невропатолог. Я дам адрес.

— Что вы меня всё гоните к врачам? Пусть даже и к говорящим. Не делайте из меня сумасшедшую: я сама разберусь, когда и к кому пойти. Дело не во мне, а в этом господине.

— У меня хороший сон, — пожал плечами Свешников. — Сплю когда и где угодно.

— Вот и спи с кем угодно! — воскликнула его законная жена.

— Извините нас, — тихо сказал он стриженой девице. — Мы не должны выяснять здесь свои отношения. Я надеюсь, что всё будет в порядке.

— Вот ваши ключи. Учтите, что в доме тонкие стены.

— Что, и слова не сказать? — снова взорвалась Раиса. — Но здесь-то, в вашей комнате они, надеюсь, нормальные?

— Здесь вам поселиться нельзя.

— И эти нары! Значит, он по ночам будет мочиться на меня со своего второго этажа?

— Опомнись, Раиса! — не выдержал он.

Вряд ли на неё подействовал окрик — скорее, в этом месте придуманной ею пьесы предусматривался поворот действия, — только тон Раисы вдруг упал:

— Послушайте, Клемке…

— Фрау Клемке, — поправила та.

— Представьте, фрау Клемке, каково целыми ночами, не смыкая глаз, пролёживать бока на этой вашей этажерке, пока сосед раскачивает её, как лодку в бурю… Скажите, хайм переполнен?

— Мы это не обсуждаем.

— Не забудьте, что у нас разные фамилии.

Дмитрий Алексеевич подошёл к окну, выходившему, сквозь голый куст, на глухой забор. Глядя на болтавшийся там на гвозде обрывок провода, Свешников подумал, что неплохо было бы нарисовать на этих старых досках осеннюю кленовую ветку; идея, впрочем, принадлежала другому.

— Gut, — решительно сказала Клемке, и он очнулся. — Наша беседа затянулась. Сделаем перерыв. Сначала оформлю других, а потом посоветуюсь с социаламтом, как быть свами.

— На мороз, на мороз, — выходя наружу, бодро сказала Свешникову Раиса. — Остудить горячие головы.

Ему не хотелось отвечать ей.

Их обступили, ожидая рассказа о приёме, и Дмитрию Алексеевичу пришлось спросить у любопытных:

— Знаете, что в своё время испортило москвичей?

Те не знали, и он, поскучнев, сказал, что немецкая чиновница попросила время на размышление, а на вопрос Бецалина, чем же он так затруднил начальство, ответил, что Раиса пожелала располагаться на ночь непременно головой к востоку — весьма озадачив этим фрау Клемке, не сумевшую определиться по странам света.

— Я рассказал ему, что запад — где закат, — процитировал Бецалин.

— Ещё не вечер. В этом всё дело.

Итоги странной беседы с фрау Клемке оказались ещё более странными: когда наша рассорившаяся чета зашла в кабинет вторично, та, разведя руками и словно извиняясь, сказала, что может предложить им две отдельные комнатушки, но, увы, в разных квартирах. Свешников, опешив, не нашёл слов, а Раиса, ещё поломавшись для виду, согласилась будто бы с неохотой.

«Ещё одна страна чудес», — усмехался потом про себя Дмитрий Алексеевич, слегка разочарованный в хвалёной немецкой бюрократии.

* * *

С жильём Дмитрию Алексеевичу повезло дважды: в первый раз, когда после разыгранной Раисой дурной сцены их поселили раздельно, и во второй — когда у него в квартире оказался единственный сосед, Бецалин, а третья, большая комната осталась свободной — в ожидании большой же семьи; он решил, что два холостяка в одном доме — совсем не худший вариант. Говоря строго, холостыми не были ни тот ни другой, но если с положением Альберта было всё понятно, то у Свешникова возникли трудности с объяснением — своего. «Так уж получилось», — невнятно ответил он на первый каверзный вопрос, дальнейших же не последовало, оттого что его супруга уже успела разболтать всё, что могла, женщинам; к счастью, из своих выдумок она постоянно повторяла лишь одну — о неистовом храпе мужа, — прочие же менялись от раза к разу. Самую благодарную аудиторию она нашла, заглянув к Литвиновым: в маленькой каморке там поселилась рыженькая Роза, знакомая ей с первого германского дня, а в третьей комнате — нестарая пара с почти уже взрослым сыном, все трое непохожие друг на друга: вечно всклокоченный, с жирными щеками и озорными глазами глава семьи Семён Ригосик, миниатюрная пухленькая его жена и тощий узколицый юноша Адик.

Сошлись они, конечно, на кухне. Туда же случайно заглянул и Бецалин. Представившись незнакомой из них и услышав, что её зовут Белла, он вдруг воскликнул:

— Какая удивительная судьба — то, что вы поселились вместе. Это знак. Смотрите, поссоритесь, дойдёт до войны Аллы, Беллы и Розы — это же трагические страницы истории! И что будет с нами?

Войны, однако, пока не предвиделось: женщины дружно разрабатывали тему помощи разлучённой с мужем Розе, чего хватило им и на остаток дня, и на следующее утро, когда вновь прибывшие семейства собрались во дворе, чтобы куда-то идти с Клемке — зачем, никто не знал и не строил догадок, словно предстоящие формальности были нужны только властям. В какой-то мере так оно и было: каждый, имея теперь кров, бессрочный вид на жительство и деньги на еду, мог больше никуда не спешить, а наконец постараться понять, куда попал.

Клемке повела свою группу в центр города, держась, как заправский экскурсовод: посмотрите направо, на сквер, разбитый на месте разбитого бомбёжкой квартала, посмотрите налево — ах нет, поверните налево и смотрите прямо (и Дмитрий Алексеевич, посмотрев, куда велели, сказал: «Да нас же ведут на знакомство с городской головой!»), нет, нет, теперь не на сквер, а на памятник за ним, на чудовищную чёрную голову, отбитую незнамо от какого туловища, на огромный шар, вылепленный или высеченный из утёса или отлитый советским, как оказалось, скульптором; из-за превышения железнодорожных габаритов автору пришлось от Москвы до самых до окраин и дальше, по германской земле, просто катить его по дороге, как жуки катают навозные шары (это, конечно, придумала уже не худосочная фрау, а продолжил в уме её столь же худосочную реплику Дмитрий Алексеевич). Монумент, однако, не останавливал взглядов, оттого что лежал не посреди площади, в окружении деревьев и клумб, а на тротуаре, впритирку к зданию, похожему на швейную или какую-нибудь иную незначительную фабрику, но в действительности недавно таившему в себе партийный комитет (Свешников машинально перевёл на привычный язык: обком), а теперь, если продолжать пользоваться советской терминологией, — собес и биржу труда, как раз и бывшие в этот день целью вылазки.

— Метеорит, — неизвестно кому сказал Свешников, уже из дверей учреждения оглядываясь на чудище, — гордость краеведов.

Его не поняли или не услышали, а он, разогнавшись мыслью, ещё успел, до входа в здание, усомниться в существовании в округе краеведческого музея, какими другие маленькие города обычно гордятся не меньше, чем маленькие люди — фотокарточками невест и детей, которые таскают с собою в бумажниках, предъявляя соседям по гостинице, по купе, по столу в трактире. Муниципальные власти со страстью угощают тех же постояльцев, пассажиров и проголодавшихся путников показом своих реликвий вроде гербариев, чучел, черепков и моделей чего-нибудь, впервые в мире сработанного горожанами, — от мухобойки до колеса. Если городу повезло и он некогда испытал падение небесного тела, обугленные члены последнего будут выставлены на самом почётном месте; здешнее тело, метеорит, натворивший в своё время бед, пришлось — видимо, из-за непомерной его величины — оставить там, где упал, не строя над ним музея, дабы экзальтированные туристы, пользуясь теснотой и плохим освещением, не откалывали на память кусочки, тоже чреватые злом: в советские времена в окрестностях добывали и перерабатывали уран, и могло быть, что многочисленные калеки на улицах суть его жертвы и что здесь надо бы чураться всякого камня, опасаясь излучения. Эта громадина затем и напоминала какого-то Маркса, чтобы жители заражались её чернотой.