Книга Барбаросса - Валентин Пикуль

– Паша, за что? Скажи мне, Паша, за что?..

Какой уж день гремела война, погибали тысячи детей и женщин, на дорогах ревел брошенный скот, завывали сирены, тонули корабли, самолеты врезались в землю, а Сталин природным и звериным инстинктом ненависти, тишком, почти воровски, где-то на окраинах провинции, чтобы никто не знал, чтобы никто не слышал, истреблял лучших людей, воинов и патриотов, в которых так нуждалась страна.

Все лето киевляне копали гигантские рвы, надеясь, что они остановят панцер-дивизии Клейста, уже громыхающие по ночам на подступах к городу. Но падение Киева было неизбежно. Сталин зорко присматривался – кого бы сделать виноватым, чтобы самому остаться невиновным? Если обвинить во всем Семена Буденного, тогда всем станет ясно, что где Буденный – там и он, Сталин, этого делать нельзя. Сталин приказом № 270 обвинил в предательстве генералов, якобы сдавшихся в плен…

Нашлись честные люди, доложили Мехлису:

– Это неверно! Названные в приказе генералы в плен не сдавались, а пали в сражении как герои, даже не испугавшись рукопашной схватки. Делать из них предателей – позорно!

– Вы все политические младенцы, – отвечал Лев Захарович. – Предатели у нас были, есть и будут. Как же нам без предателей? Иначе почему же мы драпаем от фрицев, а? То-то…

Семен Михайлович Буденный тоже оказался человеком смелым. Он прямо заявил Сталину: «Ваше решение вместо меня назначить главкомом Юго-Западного фронта маршала Тимошенко ничего не изменит … Судьба Киева уже решена!» А виноватым в трагедии Киева был не кто иной, как тот же Лев Захарович Мехлис, – это он в самый канун войны велел демонтировать укрепленные районы на том основании, что их создавали «враги народа»…

С 8 августа 1941 года Сталин именовался Верховным Главнокомандующим. Невольно вспомнился мне случай из практики тех лет. В одной из наших газет – по недосмотру корректорши – была пропущена одна лишь буква и вместо «Верховный Главнокомандующий» было напечатано «Верховный Гавнокомандующий». Опечатка историческая! Говорят, что в редакции после этого не только уборщицы тети Мани не осталось, но пострадала даже кошка, любившая греться под лампой на столе этой корректорши…

* * *

– Так на чем же мы остановились? – спросил Чуянов.

Зубанов продолжил разговор о распределении в Сталинграде электроэнергии, выразил и сочувствие Чуянову:

– Спать-то вы спите ли? Наверное, дел по горло.

Алексей Семенович ответил, что от дел все равно никуда не денешься, дела есть дела, тем более в такое время.

– Но с началом войны стали мешать всякие самоучки, изобретатели велосипедов. Я понимаю, – сказал Чуянов, – люди, желая помочь отчизне, искренне заблуждаются. Гнать их неудобно. Вот и сидишь как дурак, слушая всякую ерунду с тангенсами и котангенсами. Изобретают, конечно, оружие. И понятно, секретное. Откажись выслушать их – обещают Сталину жаловаться. Будто я враг народа, душитель народных талантов и прочее…

Они покончили с делами, но Чуянова не покидало мерзостное сознание, что враг уже здесь, где-то в городе. Отпуская инженера, Алексей Семенович все же задержал его в дверях. Душевные эмоции требовали разрядки.

– Вот! – сказал Чуянов, показывая на телефон. – В тридцать седьмом хватали, да хватали-то не тех, кого надо. Настоящие враги хайло свое не разевали. На трамвайных остановках они анекдотов про Сталина не рассказывали. Враги сидели тихо и – уцелели! А сейчас, именно сейчас, пришло их время…

Кажется, инженер Зубанов так и не понял секретаря обкома. «Впрочем, – думал Алексей Семенович, – всем и не обязательно понимать…» Он подошел к окну, долго оглядывал раскинувшуюся перед ним площадь Павших борцов. Посреди площади лежал трофейный «мессершмитт», доставленный с фронта для всеобщего обозрения, как символ вражеской слабости, а сталинградские ребята уже растаскивали его по винтикам. Не работал фонтан, окруженный танцующими девчонками, на которых развевались пионерские галстуки. Притихло здание Дома офицеров, куда еще забегали выпить пива. Возле подъезда драматического театра, положив на лапы лохматые головы, дремали мраморные львы, которые, наверное, еще помнили царицынских купчих, разряженных по-кустодиевски, что спешили послушать Ленечку Собинова: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?..» Универмаг был еще открыт, в него входили, но тут же выбегали обратно без покупок: торговать было нечем – все продавалось по карточкам…

Конечно, будь у Чуянова самая буйная фантазия, он все равно не мог бы представить, что через полтора года из подвалов этого универмага, что на площади Павших борцов, вдруг выберется человек в грязной шинели и резким жестом отшвырнет от себя заряженный «Вальтер» – к ногам солдат в полушубках.

Это будет фельдмаршал Фридрих-Вильгельм Паулюс.

…Тыл! Глубокий тыл. И по утрам, когда жители Сталинграда еще спали, служители зоопарка выводили к Волге слониху Нелли – очень она любила купаться.

Первый день войны всегда отзывался сердечной болью, и Чуянов не забыл, как из секретного сейфа он извлек красный пакет с надписью: «Вскрыть при объявлении войны». На кой же черт пять сургучных печатей, если внутри – партийная инструкция о том, как агитировать народ на призывных пунктах.

– Слава Богу, нам агитировать не пришлось…

Призывники 1905—1918 годов рождения, даже не получив повесток, уже заполняли улицы перед военкоматами. На заводах разумно восприняли и сверхурочные допоздна, и отмену отпусков до конца войны. Студенты и старшеклассники записывались на курсы трактористов и комбайнеров. На площади Павших борцов сталинградцы собрались на митинг, сразу 50 000 жителей вступили в ряды народного ополчения. Поднималось на борьбу и казачество тихого Дона, ветераны германской доставали из погребов припрятанные от милиции клинки, примерялись рубить – по кустам. Впервые на улицах Сталинграда появились вислоусые старцы, обвешав скромные пиджачки Георгиевскими крестами. Память прошлого логично сомкнулась с современностью. 27 июня Сталинград уже раскинул первые госпитали для раненых, женщины по доброй воле несли простыни и подушки, становились санитарками. Тысячи женщин и девушек давали свою кровь раненым: одни – чисто из патриотизма, некоторые – ради получения дополнительного питания (не надо говорить об этом стыдливо: жизнь есть жизнь, а есть все хотят).

– Удивляюсь! – говорил Чуянов. – До войны мы тут погибали от всяких кляуз и доносов. Целая контора сидела и ковырялась в грязи. То соседка в суп плюнула, то директор пивной серьги купил любовнице, то участок под огород не так отмерили… Теперь же – тишина, хоть контору закрывай! Никаких жалоб, и все довольны, будто в рай попали. Вывод один: перед лицом великих народных испытаний сразу сделались ничтожны все мелочи жизни. Осталась лишь одна великая цель, самая праведная – выстоять и победить!

Хорошо пахло акацией из скверов Комсомольского сада, мажорно позванивали трамваи, в песочнице играли детишки, вдоль набережной вечерами еще гуляли влюбленные пары и целовались, а их любви салютовали с реки гудки пароходов. На речных трамвайчиках приплывали с левого берега – из деревень – молочницы с бидонами, с комками творога, завернутого в чистые тряпицы. На пригородных бахчах, даже на городских двориках вызревали арбузы и дыни. Из соседних колхозов присылали победные сводки – урожай в этом году обещал быть баснословным.