Книга Госпожа отеля «Ритц» - Мелани Бенджамин

Клод бросается в их номер, но все именно так, как сказал Фрэнк.

Бланш исчезла.

Глава 27

Бланш

Июнь 1944 года

Кто из этих ублюдков сдал ее? Кто в «Ритце» сказал: «Да, конечно, она в номере триста двадцать пять»? Может, это тот, кто вчера подарил ей свежую розу? Или одна из горничных? Та, со странным акцентом, которая утверждает, что она родом из Венгрии. На прошлой неделе Бланш застукала ее в своем номере: девушка рылась в шкафу. А может, это Астрид, которая в последнее время стала выглядеть еще хуже: распущенные прямые волосы растрепаны, помада размазана, как будто она всегда наносила ее перед едой, улыбка погасла?

А может, это был кто-то более близкий?

Когда ее выводят на Вандомскую площадь, Бланш вытягивает шею и крутит головой, не обращая внимания на связанные за спиной руки; она ищет его. Но Клода здесь нет. Почему? Кто сообщит ему, что ее забрали? Что он скажет тогда? Что он сделает? Человек, который говорил, что должен защищать ее, чего бы ему это ни стоило…

А еще этот человек говорил, что должен защищать «Ритц»…

Даже когда ее запихивают в крытый брезентом грузовик, где уже полно женщин в наручниках, Бланш поворачивается, чтобы в последний раз увидеть «Ритц». А еще она жаждет увидеть, как Клод бежит за ней, – потребность так велика, что причиняет физическую боль. Галантный мужчина, который спас ее когда-то, где он сейчас?

Потом она понимает, что, если запомнит его стоящим в дверях и смотрящим на нее с такой неподдельной, грустной нежностью, этого будет достаточно. По крайней мере, у них была прошлая ночь. Когда они сказали друг другу правду. И позволили их общей тайне выйти на свет.

Когда она наконец-то произнесла это вслух, после стольких лет…

Она, Бланш Аузелло, еврейка.

ЕВРЕЙКА И ФРАНЦИЯ

Осень 1941 года. Мастера нацистской пропаганды решили устроить шоу. Давайте устроим шоу, дети! Но это не был семейный мюзикл с Джуди Гарленд и Микки Руни в главных ролях. Вовсе нет. Но Клод и Бланш на шоу все-таки пошли – ведь нацисты наперебой спрашивали, видели ли они его. И Аузелло понимали, что у них нет выбора; это было что-то вроде проверки, лакмусовой бумажки для всех, кто работал в «Ритце».

В тот день на улицах еще не было желтых звезд – они появятся позже. Внешне Бланш выглядела как обычно: белокурая американская католичка из Кливленда, штат Огайо, жена французского католика из Парижа, Франция.

Перед выходом, дрожащими руками надевая шляпку, Бланш вспомнила, как десятилетия назад, когда она была молода и беспечна, ей говорили, что у нее «слишком еврейская» внешность. Это сказал один кинопродюсер. Он считал это комплиментом.

Когда-то Бланш тоже так думала.

Но теперь ей становилось не по себе при мысли о том, как легко и охотно она согласилась с тем продюсером. Как она была рада, что выглядит «очень по-еврейски».

Теперь она знала, что все будет не так просто, как обычно. Не так легко, как она убеждала себя долгие годы. Бланш поняла это, как только они подошли к Пале Берлиц, где проходила выставка, и увидели огромный плакат: уродливое существо с крючковатым носом, глазами-бусинками и скрюченными пальцами вцепилось в глобус. Карикатура на еврея, который собирается уничтожить мир. «Не очень тонкий намек», – прошептал Клод.

Бланш пощупала нос. Она ничего не могла с собой поделать: рука сама взлетела вверх, чтобы дотронуться до проклятого носа, проверить, не вырос ли он, не загнулся ли крючком.

Клод взял руку жены и стиснул ее в своей. Он прижимал Бланш к себе – крепко, чтобы она не упала, – весь день.

Аузелло передвигались, как сиамские близнецы. Как будто его несемитская кровь могла просочиться сквозь ее кожу и изменить ее, сделать ее, внутри и снаружи, «менее еврейской». Они переходили из комнаты в комнату, рассматривая экспонаты с подписями на немецком и французском. Экспонаты, объясняющие – при помощи фотографий и произведений искусства, при помощи проклятой грязной лжи, – как евреи хотели захватить мир, искоренить приличия и мораль, уничтожить всех христиан во сне. Евреи были уродливы, злы, больны. На них лежала ответственность за распространение коммунизма и марксизма. Они отравили французскую культуру своей живописью, своими фильмами, своей музыкой.

Они были недостойны симпатии и уважения. Недостойны самой жизни.

Все то, что Бланш, отплывая во Францию, хотела навсегда оставить на американском берегу, нахлынуло на нее, грозя прервать и без того сбивчивое дыхание. Она была переполнена воспоминаниями: старые фотографии, накрахмаленное белое платье с красным вышитым воротником, которое она носила на Песах, идеально отглаженное черное платье с рукавами «жиго», которое надевала на похороны бабушки, огромный черный бант из тафты, которым мать так туго стягивала ее волосы, что у Бланш все время болела голова. Традиции, часто повторяемые семейные истории, сны, мама и папа, сестры и братья, бабушка и дедушка, тети и дальние родственники, все ее страхи, все, от чего она открестилась десятилетия назад. Почему она это сделала? Бланш не могла вспомнить, особенно сейчас, когда столкнулась с такой страшной ложью и клеветой.

Клеветой на таких людей, как ее бабушка и дедушка. Они приехали из Германии и так и не выучили английский, поэтому семья всегда говорила по-немецки в их присутствии. Они были добрыми людьми. Честными людьми, которые хотели самого лучшего для своих детей и внуков. И это они – те самые монстры, которые замышляли убить всех христиан во сне? Дедушка Бланш и мухи не обидел! У нее в голове мелькнуло воспоминание: однажды на кухне его маленькой квартирки – первого жилья, которое они с бабушкой сняли в Америке, места, которое он так и не смог покинуть, несмотря на уговоры ее родителей, – поселилась мышь. Дедушка не смог убить ее, несмотря на уговоры бабушки; он схватил старомодный (как у Эйба Линкольна) цилиндр, который до сих пор продолжал носить, и сгреб в него мышь. А потом осторожно выпустил ее в крошечном дворике за домом. Там мышонка мгновенно поймала кошка, и дедушка заплакал, как ребенок.

Этот цилиндр был самой красивой вещью, которую он привез в Америку из Старого Света. В семейном альбоме Рубинштейнов сохранилась фотография дедушки – еще совсем маленького мальчика, чье худое, юное лицо плохо сочеталось с высокой темной шляпой. Но он казался таким счастливым, таким гордым!

Это чистое, полное надежд лицо – вот что видела Бланш, читая ненавистную пропаганду, провозглашавшую евреев вселенским злом, бичом человечества.

А еще она, словно в зеркале, увидела собственное лицо. Увидела таким, каким оно было до того, как Бланш стала усердно, старательно искать лучшую жизнь. Разве эта «лучшая жизнь» не превратилась в насмешку судьбы? Вот она, еврейка в оккупированном Париже, окруженная нацистами.

Теперь ее лицо – карие глаза, милый маленький носик, темные волосы, которые она начала окрашивать в светлые тона так давно, что уже забыла их натуральный цвет, – искаженное, мелькало на фотографиях, карикатурах, картинах.