Книга Американская мечта - Норман Мейлер

– Извините меня, – сказал он гостям.

– О чем речь, Освальд, – откликнулась дама. – Мне все равно давно пора уходить. Вам надо поговорить с зятем. Это так понятно.

– И не думайте об уходе, – ответил Келли. – Побудьте еще хоть немного. Давайте выпьем. – Он решил представить мне гостей. – С мистером Гануччи ты уже встречался, он рассказал, что вас столкнуло друг с другом. Какая странная история. А это наша Бесси – ты ведь ее тоже знаешь?

Я кивнул. Ее звали Консуэло Каррузерс фон Зегрейд-Трилаун, и она состояла в дальнем родстве с матерью Деборы. Когда-то слыла знаменитой красавицей – и по-прежнему была замечательно хороша собой. Великолепный профиль, сине-фиолетовые глаза, волосы цвета чего-то среднего между ртутью и бронзой, молочно-белая кожа и искорки земляничных румян на щеках. Правда, голос у нее был надтреснутый.

– Мы с Деборой были однажды у вас, – сказал я.

– Конечно. Я как раз рассказывала сегодня об этом Освальду. Освальд, если уж мне придется выпить, то плесни мне еще «Луи Трез».

Рута тут же встала и подошла к столу, чтобы приготовить ей напиток.

– С тех пор как мы виделись в последний раз, вы изменились к лучшему,

– сказала мне Бесс.

– В чем-то к лучшему, в чем-то к худшему, – ответил я.

Я пытался вспомнить одну историю про Бесс. В ее жизни был какой-то широко известный всем эпизод, какая-то скверная история, но сейчас я не мог вспомнить, в чем там было дело.

– О, не трудитесь занимать меня беседой, – сказала она.

– Коньяку за наше здоровье, – пробормотал Келли.

– Не хочу и слышать о коньяке, – сказала Бесс. – Я пью виски с тупицами, кока-колу с правнуками, а коньяк оставляю на самые жуткие часы.

– Перестань, Бесс, – сказал Келли.

– Нет уж. Поплачьте, поплачьте оба. Отрыдайтесь как следует. Вас покинуло самое изумительное создание в этом достославном мире. Что ж тут сдерживаться.

– Сущий персик, – прохрипел Гануччи.

– Слышали? – спросила Бесс. – Даже этот старый макаронник все понимает.

Келли на секунду обхватил голову руками, а потом снова поднял глаза. Он был крепким мужчиной, хорошего сложения, с чрезвычайно белой кожей, не бледной, а именно белой, точно пахта, в красную крапинку. Пожалуй, он был чуть полноват в талии, но очертания тела были столь плавными, что оно казалось великолепным постаментом для головы. А голова у него была большая с маленьким острым подбородком, курносым носом и высоким лбом. Поскольку он уже наполовину облысел, высота лба казалась равной расстоянию между подбородком и глазами. Порой он бывал похож на симпатичного малыша из тех, что в трехмесячном возрасте кажутся пятидесятилетними здоровяками. На самом деле ему было шестьдесят пять, и он был в превосходной физической форме, ибо обладал тем здоровым юмором, что царит в среде генералов, магнатов, политиков, адмиралов, издателей газет, президентов и премьер-министров. Он и в самом деле смахивал на одного из президентов и одного из премьер-министров, у него были две различные повадки – одна британская, другая американская, которые нужно было уметь различать.

Английская была веселой, стремительной, магнатообразной: он мог приказать вас зарезать, но при определенных обстоятельствах подмигнуть вам в момент исполнения приказа.

Американской была твердость его глаз – они становились то серыми, то зелеными, серыми они были, когда лицо его холодело, эти глаза могли купить вас, продать, умертвить, пройти мимо вашей вдовы, они глядели на вас в упор, они были по-ирландски грязными, они могли подсыпать грязного песку вам в бетон.

Тембр его голоса был богат, он играл на нем, как на музыкальном инструменте: мурлыкал и журчал весьма благожелательно. Лишь в самом конце высказывания вы постигали его уничижительный для вас смысл. Люди поговаривали, что Келли способен очаровать любого, кто ему понравится, – но я ему не нравился никогда.

– Выпей коньяку, Стивен, – сказал он.

– Я и так хорош.

– Ничего удивительного. Я тоже на взводе.

Наступило молчание. Келли жестом отослал Руту прочь от бара, сам подошел к нему, налил в большой бокал немного «Реми Мартина» и протянул мне. Его ноготь коснулся моего, оставив электрический заряд утраты, словно меня погладила по руке красавица, и я услышал обещание, что мне предстоит познать восхитительные тайны. Я взял бокал, но, помня слово, данное Деирдре, даже не пригубил. И снова возникла пауза. Я сидел с бокалом в руке, – молчание обволакивало все вокруг своей завесой, от блаженства, охватившего меня при разговоре с Деирдре, не осталось и следа.

– Знаете, мистер Келли, – заговорил Гануччи, голос его скрежетал, как кулак, скребущий по коре, – я начинал в нищете.

– Ну и что, я тоже, – ответил Келли, очнувшись от задумчивости.

– И я всегда чувствовал себя бедняком.

– О себе я, пожалуй, такого сказать не могу, – заметил Келли.

– Всегда чувствовал себя бедняком в одном отношении – я любил класс. Ваша дочь обладала классом, ну просто ангел. Она обращалась с тобой как с равным, вот в чем суть. Поэтому я и пришел сегодня принести вам мои соболезнования.

– Для меня большая честь видеть вас у себя, мистер Гануччи.

– Спасибо, вы очень любезны. Я знаю, что сегодня у вас побывало очень много народу, и вы, конечно, устали, но я пришел сказать вам одну вещь: может быть, в глазах некоторых я – большой человек. Но я себя не обманываю. Вы куда больше, чем я. Вы очень большой человек. И я пришел принести свои соболезнования. Я ваш друг. Я сделаю для вас что угодно.

– Дружочек, – вмешалась Бесс, – вы уже все сказали. Пора закругляться.

– Дорогая, – сказал Келли, – стоит ли сегодня так разговаривать с мистером Гануччи?

– Я вот-вот взорвусь, – сказала Бесс.

Зазвонил телефон. Рута взяла трубку.

– Это из Вашингтона, – сказала она Келли.

– Я подойду в другой комнате.

Как только Келли вышел, Гануччи сказал:

– Так я не разговариваю даже с желтолицым мальцом, который чистит мне ботинки.

– У него все в грядущем, – сказала Бесс.

– Вот именно, – ответил Гануччи, – а мы с вами уже мертвецы.

– Один из нас мертвее другого, дружочек. Одним шипы, другим розы.

– Нет. Мы с вами определенно мертвы.

– Одним шипы, другим розы, – повторила Бесс.

– Вы ведь знаете, что такое мертвецы. Они вроде бетона. Из вас получился бы неплохой участок Четвертой дороги в Нью-Джерси.

– Это та, что ведет к парку Текседо? – осведомилась Бесс.

– Именно та.

– Скверная дорога.

Гануччи закашлялся.

– И пожалуйста, не называйте меня макаронником.