Книга Леди, которая любила лошадей - Екатерина Лесина

— И вам, мои дорогие, — голос у Алтаны Александровны оказался по-девичьи звонким, и это тоже не удивило. Какой еще может быть голос у женщины, которая душой молода.

Она оперлась на руку солидного мужчины, выглядевшего аккурат на свои года.

— Стало быть, ты Василиса, — смуглый палец указал на Василису. — А ты Марья-княжна… Настасья, полагаю, все еще за границей?

— Вы знаете?

Алтана Александровна рассмеялась.

— Если семья отреклась от меня, это еще не значит, что я готова от нее отказаться.

— А могла бы, — проворчал мужчина, который всем видом своим показывал, что никакой-то радости от этакой родственной встречи не испытывает.

— Брось, не ворчи, — Алтана Александровна поправила ему воротничок. — Он у меня хороший, только старый, вот и ворчит все время.

Мужчина пробормотал что-то невразумительное и, вздохнув, будто смирившись с неизбежностью, произнес:

— Истомин. Константин Львович…

— Изобретатель, ученый, мой супруг, отец наших детей и чудеснейший человек, — добавила Алтана Александровна. — А еще невыносимый зануда. Я ему говорила, что сама доберусь…

Она вошла в дом летящим легким шагом, и Василиса вдруг поняла, что дом этот ей знаком, что случалось двоюродной бабушке бывать в нем прежде, вот только когда?

— Надо же… почти ничего не изменилось, — она провела ладонью по старым обоям и вздохнула. — Бедная девочка…

…уже потом, позже, в гостиной, которую убрали к приезду гостьи, но восстановить полностью не смогли, Алтана Александровна пила чай.

И говорила.

Обо всем.

О Петербурге, в котором прожила половину жизни, но так и не привыкла к серому строгому этому городу, требующему от людей слишком уж много. О Москве, старой и сварливой, и вновь же неуживчивой.

О солнце Крыма.

И берегах.

Море.

Загранице, по которой ей случалось путешествовать много… и разговор этот, переплетаясь с ароматами чая и шоколада, создавал престранное ощущение, что все-то сейчас именно так, как должно. И даже мужчина, который так до конца и не поверил, что в доме этом им с супругой рады, перестал хмуриться.

Слушал.

Кивал.

Иногда что-то подсказывал. А еще наблюдал за женой с такой удивительной нежностью, что Василисе становилось неудобно, будто подглядывает она за чужой жизнью.

Будто завидует ей.

— Да… я помню, как этот снимок делали, — Алтана Александровна взяла его бережно. — Не знала, правда, что сохранился… дорогой?

— Разрешите сделать копию? — Константин Львович на снимок глянул и слегка поморщился.

— Безусловно… я взяла на себя смелость заказать несколько. На всякий случай, — Марья подала следующий. — И вот…

— Матушка, — голос Алтаны Александровны дрогнул. — Вы…

— И этого тоже. Но я хочу попробовать заказать магическую реставрацию, видите, он побледнел, выцвел. Тогда еще технология только-только возникла, и снимки выходили нечеткими. Сейчас, говорят, можно улучшить изображение.

Алтана Александровна прикусила губу.

— Она… боялась сниматься. Говорила, что духи крадут душу… и мне не позволяла. Потом, когда уже мне разрешили вернуться… вернули, — Алтана Александровна вздохнула и беспомощно посмотрела на мужа, а тот накрыл хрупкую ее ладонь своей.

— Мне жаль, что… — Марья замялась. — Пришлось потревожить вас…

— Ничего. Это все прошлое… — она взмахнула рукой. — Костенька… иди погуляй.

— Я уже нагулялся.

— Осмотрись, будь добр… дом нуждается в ремонте, и подозреваю, что новыми обоями тут не обойтись. Она еще когда жаловалась, что с трубами неладно. Да и трещина на западной стене никуда-то не подевалась.

Константин Львович молча поднялся и, одарив Василису с Марьей тяжелым взглядом, — очевидно, не радовали его приобретенные родственники, — все же вышел.

— Вы его извините, девочки. Он обо мне волнуется, — Алтана Александровна перелила чай из чашки в блюдце. — Так уж вышло, что с семьей у меня никогда-то не ладилось. Слишком уж не похожа я была на них… и слишком похожа на ту свою родню, о которой они готовы были забыть. И забыли.

Ее вздох был тихим, едва различимым.

— Вы… нам расскажете? — Марья повернула снимок к себе.

— Расскажу… только история будет некрасивой.

— Это мы уже поняли.

Алтана Александровна поднесла чай к губам и подула.

— Матушка моя любила класть в горячий чай масло или бараний жир, и сахара побольше. Она… знаете, теперь, спустя годы, многое видится иным. И я лишь начинаю понимать, до чего тяжко приходилось ей в мире ином, среди людей, которых она не понимала, а они не понимали ее… но… если говорить, то с самого начала. А вначале…

…вначале было солнце.

И жар его опалял землю, и та плакала горючими слезами, черные озера которых и ныне можно увидать.

Первые люди из огня-то и пошли.

Но потом, позже уже, когда мир обрел нынешний вид, пламя в них угасло, да не совсем. Этими-то людьми и были онойры, благословенное племя, чьи волосы — суть степной ковыль, чья кровь — живое пламя, чья плоть — пепел степи, пропитанный слезами прекрасной девы Эгре.

Сказка?

Быть может, и так… велика степь, почти столь же велика, как и море, и много в ней племен. У каждого своя история найдется, только спроси. А с нею и другая, о предках славных, о подвигах и войнах, батырах, что совершали деяния великие.

Матушка тоже знала сказки.

И усадив Алтану перед собой на ковер — мебели она не признавала до самого конца дней своих — принималась вычесывать, выглаживать ей косы тонким гребнем и говорить. Много, часто, порой утомляя этими своими рассказами, которые самой Алтане со временем стали казаться глупыми.

И запоминать-то она их не хотела.

Но поди ж ты, запомнила. Особенно те, что про лошадей, про дивных, златогривых, разумных, как люди, а может и того боле, способных лететь быстрее ветра, не знающих ни усталости, ни печали. Про то, что лошади эти были даром крови.

И проклятьем.

…некогда онойры были могучим народом. И табуны их исчислялись сотнями сотен голов. Неслись они золотой рекой по степям, охраняемые славными воинами, — Алтана Александровна прикрыла глаза. И теперь вдруг стали заметны морщины на лице ее, седина, что прорезала черноту толстенных кос.

И Василиса подумала, что в старости, если, конечно, доживет, она станет такою же.

— Но многим не по нраву была такая сила. И богатства чужие всегда манили, ведь казалось, что не по правде соседу достались они, что найдутся другие, куда более достойные руки, — этот напевный голос наполнял комнату.