Книга Пасынок империи - Наталья Точильникова

— То есть суицидальный синдром во многом следствие вашей психокоррекции? — был вопрос.

— Во многом, да. Но не во всем. У него он и до начала лечения был, подозреваю, что еще до ареста. До приговора точно. Он даже адвоката брать не хотел. Не боролся за себя совершенно. То, что он жив, наша заслуга с покойным Алексеем Тихоновичем Литвиновым, и заслуга Анастасии Павловны, конечно, которая, увидев молодого красивого парня, чисто по-женски решила дать ему шанс.

— Но вы усугубили ситуацию?

— В том, что касается депрессий — да, конечно. Мы бы рады снять этот синдром, что можно сделать двумя способами. Во-первых, стереть память об эпизоде со взрывом корабля. Но не поможет, потому что напомнят. И тогда весь этот прессинг будет восприниматься им как большая несправедливость, потому что сам он этого помнить не будет. Очень опасная ситуация. Острые состояния нам придется снимать по-прежнему, но тогда возможны будут и вспышки агрессии, направленной вовне, которых сейчас нет совсем. И второй метод — несколько приглушить степень эмоционального отношения и к самому эпизоду, и к реакции окружающих на эту историю. Метод не менее опасный. Тогда Анри может решить, что это действительно не так важно и бог знает, какие выводы из этого сделает. Вряд ли конечно соберет очередной повстанческий флот, но человека, который считает, что гибель трехсот мирных жителей не важна, я бы не хотел иметь своим соседом. Так что в итоге, периодически снимать у него острые состояния оказывается наименее травматичным. Мы отловим гарантированно. Ну, правда, приходиться выслушивать вопросы типа: «Евгений Львович, зачем вы одиннадцатый год подряд заставляете меня жить?» Но это недолго, пока лекарство не прокапает. Ведь депрессия — это тоже биохимия и физиология, не более. Биохимия, в основном.

— На Анри Вальдо не распространяется закон о неприкосновенности личности? — спросил кто-то из участников.

— Не распространяется, конечно. Пока есть приговор, этот закон не имеет к Анри отношения.

— Значит, если будет принято решение об амнистии, распространится?

— Да. Хотя есть институт посткоррекционных обследований. Он несколько ограничивает применение этого закона к тем, кто прошел через Центр. Обследования регулярные. Сначала, через полгода, потом обычно через год, через три года, и, наконец, раз в пять лет. Анри я и сейчас раз в полгода гоняю. Если во время обследования мы найдем проблемы, сделаем конечно дополнительную коррекцию. Мы имеем право. То есть ни он не должен согласия подписывать, ни мы просить согласия суда.

— Понятно. Но тогда, может быть, держать господина Вальдо в Центре и под приговором для его же пользы? Видимо, амнистия все же осложнит вам работу.

— Не особенно. Это лицемерие такое. Держать человека под замком для его же пользы! Нет необходимости! Решим проблему.

— Что касается закона о неприкосновенности личности, — продолжил Ройтман, — я уже не один раз высказывался по этому поводу. Кто следит за этой тематикой, думаю, хорошо знают мою позицию. Понимаете, острая депрессия — это такое же неотложное состояние, как предынсультное, например. И куда более неотложное, чем рак. Предынсультное состояние моды могут растянуть на недели, с большинством видов рака они способны справиться самостоятельно, а если человек ищет пропасть, куда броситься — моды ему не указ. И найдет ее он гораздо быстрее, чем умрет от рака. Тем не менее, если состояние предынсультное, моды просигналят его врачу, и человека спасут.

Если острая депрессия, моды просигналят психологу, только если у пациента подписан с ним договор и согласие на экстренную коррекцию, потому что считается, что депрессия — это его личное дело и поиск пропасти тоже. А сознательных таких, оставляющих у психологов подписанные согласия, единицы. То есть если у человека нарушения, например, в сердечно-сосудистой системе, мы помогаем ему в обязательном порядке, а если в нервной — только в некоторых случаях. Если сам обратился или если явные и глубокие нарушения психики вроде шизофрении. Или уже была попытка самоубийства, или угрозы. То есть, если он представляет явную опасность для себя или окружающих.

Но неудавшаяся попытка самоубийства скорее всего была демонстративной, а значит не такой уж опасной. Тем более если человек заявляет, что покончит с собой. Это все равно, что попросить о помощи. Настоящие самоубийства готовятся в тишине и бывают полной неожиданностью для окружающих. Сколько мы людей теряем каждый год из-за этого закона! А ведь моды диагностируют депрессию и вполне способны оценить опасность, причем задолго до события.

— Я прекрасно понимаю, откуда он взялся, — сказал Евгений Львович. — В обществе есть опасения, что психологи, если им позволить корректировать нейронные сети без согласия пациентов и решений судов, начнут творить, что попало: от «промывания мозгов» оппозиционерам до реализации неких личных коммерческих интересов. А лицензия на что? А тот факт, что мы все сами проходим цикл психокоррекции прежде, чем приступить к работе? Обычный врач тоже может убить, несмотря на все клятвы Гиппократа. И ничего. Врачам можно. И если человек ранен или тяжело болен и находится без сознания никто не заставляет его подписывать согласие на медицинское вмешательство.

— Вы за полное прощение господина Вальдо? — спросили Евгения Львовича.

— Я бы не сказал, что это «прощение». Что значит простить? Перестать наказывать? Это вообще бессмысленно после психокоррекции. Перестать осуждать? Его поступок мы будем осуждать все равно, всегда. Он и заслуживает осуждения. Осуждать самого Анри бессмысленно по причинам, о которых я уже говорил. Полностью проведенный, завершенный курс психокоррекции вообще должен снимать все вопросы к нашему пациенту. В случае ненасильственных преступлений общество это принимает, несмотря на то, что виновные проводят в Центре, как правило, меньше года. В случае простого убийства уже возникают проблемы. Чисто эмоционально пребывание в Центре воспринимается как неадекватная реакция на смерть человека. Хотя процесс психокоррекции тот же, и времени для него нужно ненамного больше, чем в случае, например, покушений на чужую собственность. Вы, знаете, иногда меньше. Но убийце, прошедшему курс психокоррекции, всем сердцем хочется осложнить жизнь как-то еще. Если же случай исключительный, как у Анри, общество вообще отказывается считать психокоррекцию достаточной. Я это очень хорошо понимаю. Но это эмоции. Ничего больше!

— Вы считаете, что господин Вальдо раскаивается?

— Раскаиваться — значит, раскаиниваться — переставать быть Каиным. Это давно случилось. С нашей помощью. Восемь лет назад.

Признание

Выступление Ройтмана лежало в разделе «Мнения экспертов». Там же обнаружилось мнение моего знакомого Эриха Павловича Шмидта. К моему удивлению, строгий судья был в общем и целом солидарен с Ройтманом. Только говорил не о биохимии, а исключительно о юриспруденции.

— Господа! Я очень рад, что эта тема поднята в Народном Собрании, — начал Шмидт, — поскольку она выявляет целый ряд проблем и противоречий нашего законодательства. Прежде всего, это вопрос о смертной казни — мере, которая тридцать лет не применялась, да и тридцать лет назад уже была анахронизмом. Потому что не может быть в одном кодексе психокоррекции и смертной казни. Это два совершенно разных подхода к системе наказаний. Либо мы лечим, либо мы караем: что-нибудь одно.