Книга Нелёгкое дело укротить миллионера - Диана Билык

Несколько дней брожу из угла в угол и не могу себя успокоить. Что-то ломаю, потом убираю осколки и щепки, будто пытаюсь вымести из своей души все, что там накопилось. Злость, ярость, обиду…

Только оно все растет, ширится, как зараза. Вирус. Мерзкий такой, невидимый. Но любой вирус можно победить иммунитетом, только на Агату у меня давно нет защиты, я ее не вытравлю из себя.

Я так долго ходил вокруг своих чувств, что сейчас, когда признал, не могу от них избавиться. Это, как будто у тебя не было ноги, она выросла, а сейчас ее просят отрубить.

Вчера хотел напиться до белочки, но пойло уже в глотку не лезло. Разбил все бутылки, бросая в них дротики. Так и уснул на полу среди стекла и мелких острых стрел.

Хотел поиграть утром на рояле, но пальцы едва шевелились, вышиб, когда отбивался от папиной охраны. Психуя, вспоминая все, что со мной произошло за последние месяцы, перевернул инструмент кверху ножками. Не знаю, как сил хватило. Как меня не привалило под этой махиной – чудо, но когда рояль зазвенел струнами и завыл на весь дом, словно раненый мамонт, я понял… Вряд ли еще когда-нибудь сыграю.

Наигрался.

На рожу в зеркале смотреть противно. Бровь рассекли папины шакалы, она набухла и нависла на глаз. Плевать. Я не обрабатывал и лед не прикладывал. Мне все равно, что будет.

Губа с одной стороны лопнула, а от крика, что бесконечно рвался наружу, рана не заживала. Шрам будет. Ну и пусть.

Не перед кем щеголять, казаться лучше, красивее.

– Ох ты ж… – в дверях гостиной появляется Аверин. В черной рубашке и джинсах он напоминает модель с обложки, а не частного врача. Осматривает прищуренным взглядом мой погром, переступает через сломанные стулья и оценивает приоткрытым ртом музыкального «монстра» по центру. – Ого! Вот это тебя накрыло, Рус. Руки-ноги не переломал, пока бесился?

– Чего приперся? – говорю, отворачиваясь к стене. Тянусь к бару, но там пусто. Сжимаю кулаки до отрезвляющей боли. – Повеселиться охота? – присаживаюсь задницей на стойку и нагло смотрю в лицо гостю. – Заценить пришел, как низко я пал, после разлуки с ней? Это Агата послала?

– Да куда уж там… – Давид проходит к дивану, скидывает какой-то хлам на пол, бросает в угол темный кожаный чемоданчик, а сам садится. Смотрит вниз, на грязный светлый ковер, потирает руки перед собой, а потом поднимает голову и говорит, глядя прямо в глаза сквозь сеть черных волос:

– Ей нужна твоя поддержка.

– Пошли ей открытку от меня, – улыбаюсь-скалюсь, а сердце рвет на части. Еще чуть-чуть, и я не смогу говорить – буду орать и гнать этого гада, который последние дни был с Агатой рядом, уверен. Я завидую его глазам, что ее видели, завидую носу, который слышал ее запах. Меня душит обида и ревность. Огненная. Такая сильная, что я не сразу понимаю, что Давид говорит, а читаю по губам:

– Руслан, ты не все знаешь.

Он тянется за чемоданчиком, достает бумаги и снова смотрит на меня. В ясно-синих глазах что-то такое необъяснимо-пугающее.

– Ты видел, что она подписала? – уточняет серьезно.

Дыхание царапает грудь, ступаю ближе, но потом отхожу и сплевываю на пол.

– Уходи. Это уже не важно. Я ее выпер из своей жизни, и тебе здесь не место. Вали, пока я…

– Твой папа добавил в договор один пункт, – не слушая, продолжает Аверин. – Агата его нарушила и не взяла финальные средства, осталась ни с чем.

– Ее проблемы, – складываю руки на груди.

– Ее, конечно, если бы не одно «но». Эти проблемы – ваши общие. Она не должна расплачиваться за всех. Будь ты мужиком, в конце концов.

– Пошел нахрен! Иди к ней, не нужно было приходить. Она в глаза мне смотрела и сказала, что я ей не нужен.

– И ты поверил? – смеется открыто.

Меня охлаждает его реакция. Лицо светлое, а глаза смотрят прямо в душу.

– Она же талантливая актриса, Руслан, – качает головой. – Ее, лучшую, и выбрали для этого спектакля.

– Актриса? – кто-то шепчет. Оборачиваюсь и натыкаюсь на свое перекошенное отражение в зеркале.

– Она не говорила? – Давид понижет голос. – Правильно. Не хотела тебе еще больнее делать. Она добрая душа.

– Больнее? Агата педантично затянула на моей шее петлю и подбила стульчик.

Давид вдруг встает и начинает хохотать, запрокинув голову. Я разглядываю его крепкую шею, широкие плечи… Вот такого бы она полюбила, но не меня.

– Ты серьезно? – откашливаясь и посмеиваясь, спрашивает врач. – Ты влюбился, а она петлю? Не, – будто маятником качает пальцем перед моим носом, – скорее, ты был так занят собой любимым, что не заметил, как привязал ее к себе, а потом скинул вместе со своим папочкой с обрыва. Ты ее столкнул, Рус. Своими руками в пропасть. А теперь оплакиваешь?!

– Никого я не оплакиваю! – сжимаю кулаки. – Мне все равно, что с ней.

– Правда? – ехидный тон Давида мне не нравится. Он идет через гостиную, направляется в кухню. – У тебя есть, что поесть? Я издали приехал, живот уже к спине прилип.

– Уходи, Давид. Из жратвы могу только дохлую птицу предложить…

– Коршунов я не ем, они питаются падалью, а вот, – он нагло открывает холодильник, – от сыра не откажусь. Будешь? – достает ломоть засохшего голландского и кусает прямо так, не отрезая. – Ты договор почитай. Зрение ведь уже вернулось, я надеюсь. Или глаза есть, но ты все равно слеп?

– Что там? – сбавляю обороты. Что-то необъяснимое стоит под горлом от его слов. От всего, что он мелет. – Говори, как есть.

Аверин пережевывает, встряхивает пышной шевелюрой и пятерней убирает волосы в сторону.

– Нет, ты сам должен. Сесть и почитать. Прочувствовать всю горечь происходящего. Я в это лезть не буду, иначе до тебя никогда не дойдет, кто в этой игре жертва, а кто палач. Все, бай! Я поехал спать, сутки на ногах. Эх, Агата меня на тряпки порвет, если узнает, что я тебе все рассказал, но пусть... Лучше пусть меня ненавидит, чем я ее потеряю. – Врач идет назад, в гостиную, жуёт сыр и бросает через плечо смешливо: – Да, если что, я тебе ничего не говорил. В папке есть адрес и время. Не опаздывай.

Забрав дипломат, Давид, спотыкаясь о мусор, проходит к выходу и в дверях оборачивается.

– Агата не такая, как ты думаешь. Ты ее не знаешь. Она много не договаривает, потому что ей больно об этом говорить, но почему-то я верю, что ты одумаешься, поймешь, что нужно делать дальше. Иначе все зря.

Он уже заносит ногу через порог, а потом снова поворачивается, долго смотрит на меня и раздраженно взмахивает рукой.

– Твою ж мать! Не хотел же лезть. Был бы умнее, оставил бы Агату у себя, приручил бы, но нет же, добродетель, вызвался помочь, – Аверин возвращается, идет на меня буром, толкает на диван. – Сиди уже.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю, когда Давид достает инструменты, спирт, перекись, бинты, надевает перчатки.