Книга Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

Я подошел к этому сооружению, обитому листами жести. Раздвижные ворота были закрыты на три огромных замка. Ключи висели на крючке снаружи. Это не было похоже на изощренную систему безопасности — повесить ключи на крючке, где до них может добраться кто угодно. Что, Моралес с возрастом потерял всякую бдительность?

Ворота скрипнули, когда я попытался их открыть. Солнечный свет агрессивно вторгся в темный сарай. Я заглянул внутрь. По мере того как я осознавал представшую передо мной сцену, мои ноги становились все более ватными, и ощущение физического омерзения заставило меня сначала облокотиться на стену, а затем сесть на бетонный пол.

Сарай был довольно большим: метров десять по передней стене и метров пятнадцать в глубину. На стенах висели какие-то инструменты, виднелись складная алюминиевая лестница, какая-то электрическая машина, похоже резак, пара верстаков.

На самом деле все это я увидел уже потом, с цементного пола, на который я повалился, тяжело дыша. В течение нескольких минут я не мог отвести глаз от клетки, клетки, построенной в самом центре сарая, квадратной клетки из грубых и толстых прутьев, от пола до потолка, с дверью с двумя замками без крючков и одной маленькой дверцей в углу (такие используют в тюремных камерах). Клетка с раковиной и унитазом — в одном углу, стулом и столом — в другом, лежаком — вдоль дальней решетки, — клетка с неподвижным телом, лежащим спиной на этом лежаке.

Думаю, что в тот момент я почувствовал ужас, оцепенение, удушье, хаос, а больше всего необыкновенное удивление: все мои представления о Моралесе и его жизни в последние двадцать лет рассыпались в прах.

Когда спустя несколько минут я понял, что мои ноги уже окрепли настолько, чтобы выдержать меня, я поднялся и, пошатываясь, дошел до железной клетки. Все еще в оцепенении, я присел на корточки рядом с клеткой, чтобы разглядеть лицо человека, лежавшего на лежаке.

Труп Исидоро Антонио Гомеса был слегка синим, как и труп Моралеса. Гомес стал чуть толще, естественно, старее, слегка поседел, но, кроме этого, не сильно изменился за те двадцать пять лет, что прошли с того момента, когда он давал показания по делу об убийстве девушки.

44

Я уселся на аккуратно подстриженной траве, окружавшей сарай.

Он же мне сказал в последний раз, когда мы виделись… Я ведь ему почти что предложил отомстить, выпустив в Гомеса четыре пули. Что он тогда ответил? «Все это очень сложно» — или что-то в этом роде. Нет: «Все всегда совсем не просто». Да, это он мне и сказал. Я вспомнил Баеса. Он тоже вряд ли смог бы себе представить, чтобы Моралес такое отчебучил. Сандоваль тоже. А кто бы смог? Только Моралес. Никто, кроме самого Моралеса.

Я опять зашел в сарай, чтобы найти лопату. Обошел вокруг сарая, обозревая местность. Эвкалиптовая рощица, которую я пересек, направляясь сюда, имела округлую форму — около тысячи метров в периметре, — с сараем в глубине. Он располагался не по центру, а в дальнем углу посадок и был почти незаметен с дороги. Я попытался подсчитать, сколько деревьев в общем посадил Моралес. Но отказался от этой идеи. В этом не было никакого смысла. Но, должно быть, это заняло месяцы и месяцы труда, и наверняка он делал это после работы в банке и по выходным. Для того чтобы построить сарай, ему потребовались рабочие. Наверняка их внимание: привлекло то, что хозяин решил расположить сарай так далеко от дома, да и соседям, наверное, показалось странным, что в течение всех этих лет Моралес не обрабатывал свои земли. Местные жители, начиная с его сослуживцев из банка, никогда не могли понять, почему Моралес не принимал гостей, сам не наносил визитов, да и вообще не участвовал в общественной жизни. Я вспомнил об его просьбе, высказанной в последнем письме. Думаю, что все мы нуждаемся в сочувствии. Несмотря на эксцентричность Моралеса, люди в поселке к нему относились хорошо, и вдовец хотел сохранить доброе мнение людей. Поэтому я продолжал идти вперед.

За эвкалиптами, на большом участке, виднелись раскиданные то там, то здесь небольшие группы других деревьев.

Я дошел до одной из них, состоящей из тополей и гигантских дубов, которые, должно быть, росли здесь задолго до приезда Моралеса. Я остановился посредине и огляделся. Вряд ли за мной кто-то наблюдал. Я воткнул в землю лопату, наступил на нее ногой (почва оказалась не очень жесткой), а потом начал копать.

Вместе с полицией пришло несколько любопытных. К счастью, совсем не много, потому что позвонил я туда во время сиесты. Это, а также то, что множество потенциальных зевак решили, что денек очень хорош, и отправились охотиться или ловить рыбу, слухи о случившемся разошлись не слишком быстро. Я не видел смущенных или недоверчивых лиц. Старший офицер Полиции Провинции, который возглавлял процессию, знал Моралеса. И не только он. Все из года в год видели за стеклом кассы лицо казначея Банка Провинции, отделения Вичегас, или встречали его где-то на улице. Люди замечали, что потом его начала одолевать болезнь, он похудел и все чаще заходил в поликлинику или в аптеку.

— Я не думал, что все было так серьезно, — сказал один из банковских служащих, приехавших вместе с полицейскими.

— Да. Он был очень плох, но предпочитал не распространяться об этом, — ответил другой, так же тихо.

Здесь были еще двое взрослых, по виду лавочники. Ни один из них толком не знал, куда себя приткнуть, и они смотрели на дом так, будто видели впервые. Очевидно, никто из присутствующих никогда ранее сюда не заходил.

Как только смог, я подал полицейскому письмо, которое Моралес направил мне в Суд. Он сел, чтобы прочитать его, в то же самое кресло, в которое сел я, чтобы прочитать другое письмо. Его я на всякий случай убрал на дно своей сумки, которая лежала в багажнике машины.

Полицейский уже заканчивал читать, когда приехала «скорая помощь». Один из полицейских вышел из комнаты, неся в руке прозрачный пластиковый пакет с пузырьком, который Моралес использовал для самоубийства.

— Ну, что будем делать, шеф?

— Гутиеррес уже сфотографировал?

— Ага.

— Хорошо. Там приехала «скорая». Будем заканчивать. Подождите момент… — он развернулся ко мне, — так значит, вы…

— Бенжамин Чапарро, — представился я. И мне показалось неплохой идеей потрясти ксивой. — Просекретарь Криминально-Следственного Суда № 41, — добавил я, показывая документ.

— Вы были давно знакомы, сеньор? — Тон полицейского изменился — стал уважительным, даже заискивающим. Это мне понравилась.

— Честно говоря, да, но уже много лет мы не виделись. С тех пор, как Моралес переехал сюда.

Я сомневался, следовало ли говорить о том, что вертелось у меня на языке: «Мы были друзьями в Буэнос-Айресе». «Нет, не были», — сказал я себе. Но если мы ими не были, то кем же мы были? Ответа я не знал.

— Понимаю. Вам не трудно пройти в комнату? В смысле, в качестве еще одного свидетеля изъятия тела.

— Пойдемте.

С Моралеса уже сняли одеяло. На нем была полосатая пижама старого кроя. Я вспомнил о Лилиане Эмме Колотто, об изъятии ее тела и процедурах, в которых я тогда невольно участвовал. Сейчас нас было меньше, и не было толпы любопытных, разглядывающих тело.