Книга Поезд сирот - Кристина Бейкер Кляйн

– Бар направо, через фойе, – говорит он, обозначая этим, что знает: мы не живем в отеле.

Я в жизни еще не бывала в столь роскошном помещении, за исключением, может быть, вокзала в Чикаго много-много лет назад, и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не таращиться на хрустальную люстру, сияющую у нас над головами, на гладко отполированный стол из красного дерева в самом центре, на стоящую на нем огромную глиняную вазу, наполненную экзотическими цветами.

Люди в фойе тоже поражают мое воображение. Женщина в плоской черной шляпке с сеткой, скрывающей половину лица, стоит у стойки портье рядом со стопкой красных кожаных чемоданов и стягивает сперва одну длинную черную атласную перчатку, потом другую. Седовласая матрона несет пушистую белую собачку с черными глазами-бусинками. Мужчина в визитке разговаривает по телефону у стойки; пожилой джентльмен с моноклем сидит в одиночестве на зеленой кушетке, подняв к самому носу какую-то книжечку в коричневом переплете. Вид у каждого из этих людей иной: скучающий, изумленный, нетерпеливый, самодовольный, но, главное, у всех у них вид богатый. Теперь я уже рада, что не вырядилась ярко и вызывающе – на Лил и Эм, как я вижу, таращатся, перешептываются.

Они втроем вприпрыжку пересекают вестибюль, покатываясь от хохота; одна рука Ричарда лежит у Лил на плече, другая – у Эм на талии.

– Эй, Виви! – зовет Лил, оглядываясь, будто только сейчас вспомнила, что я тоже здесь. – Нам сюда!

Ричард распахивает двустворчатую дверь бара, широким жестом вскидывает руки и заводит Лил и Эм – они хихикают и перешептываются – внутрь. Он идет следом, и дверь за ним медленно затворяется.

Я замедляю шаг и наконец останавливаюсь перед зелеными кушетками. Вовсе я не спешу туда, чтобы стать пятым колесом, чтобы мне показывали, что я тут совершенно не к месту, что я старомодная, скучная, особенно рядом с бойким Ричардом. Лучше, пожалуй, огляжусь здесь как следует, а потом пойду обратно в гостиницу, решаю я. После фильма все мне кажется немного нереальным; впечатлений на этот день и так уже предостаточно – я ведь ими не избалована.

Я присаживаюсь на одну из кушеток, смотрю, как мимо снуют люди. Вот входит женщина в сиреневом атласном платье с целой гривой каштановых волос, элегантная, ко всему равнодушная, машет украшенной драгоценностями рукой портье, вплывая в вестибюль. Я так и приклеилась к ней глазами, пока она шествовала мимо меня к стойке консьержа, и поэтому заметила высокого худощавого блондина только тогда, когда он остановился прямо передо мной.

У него пронзительно-голубые глаза.

– Простите, мисс, – говорит он. Наверное, думаю я, сейчас скажет что-нибудь в том смысле, что мне здесь совершенно не место, или предложит помощь. – Я могу вас знать?

Я смотрю на его золотистые волосы, сзади подстриженные коротко, спереди отпущенные подлиннее, совсем не как у наших провинциальных парней, похожих на стриженых баранов. На нем серые брюки, наглаженная белая рубашка и черный галстук, в руке – тонкий портфель-дипломат. Пальцы длинные, изысканные.

– Вряд ли.

– Что-то в вас есть… очень знакомое. – Он так таращится на меня, что я вспыхиваю.

– Я… – говорю я, запинаясь, – я даже не знаю.

И тут на губах его расцветает улыбка, и он говорит:

– Простите, если ошибся. Но не могло быть так… может быть… вы приехали сюда на поезде из Нью-Йорка лет десять назад?

– Что? – Сердце так и подпрыгивает. Откуда ему знать?

– И вы… Ниев? – спрашивает он.

И тут я его узнаю:

– Боже мой! Голландик, это ты?

Миннеаполис, штат Миннесота

1939 год

Пока я встаю, Голландик отбрасывает в сторону свой дипломат и сгребает меня обеими руками. Я чувствую, какие они у него крепкие, жилистые, чувствую тепло слегка впалой груди – а он держит меня крепко, так крепко, как никто еще никогда не держал. Наверное, нехорошо вот так долго стоять, обнявшись, посреди этого роскошного вестибюля; на нас начинают таращиться. Но мне, единственный раз в жизни, наплевать.

Он отталкивает меня, чтобы заглянуть в лицо, дотрагивается до щеки, снова прижимает к себе. Сквозь легкую хлопчатобумажную ткань рубашки я чувствую, как колотится его сердце – почти как у меня.

– Когда ты покраснела, я сразу тебя узнал. Точь-в-точь как раньше. – Он проводит рукой по моим волосам, оглаживает их, будто мех животного. – Волосы у тебя стали темнее. Ты не представляешь, сколько раз я высматривал тебя в толпе, сколько раз принимал за тебя других со спины.

– Ты же сказал, что найдешь меня, – отвечаю я. – Помнишь? Твои последние слова.

– Я хотел… я пытался. Но совсем не знал, где искать. И столько всякого наслучалось… – Он качает головой, все еще не веря. – Неужели это правда ты, Ниев?

– Да, я… только я больше не Ниев, – отвечаю я. – Меня теперь зовут Вивиан.

– И я больше не Голландик, да и не Ханс. Я Люк.

И тут мы оба покатываемся от хохота – так абсурдно все, что приключилось с нами обоими, такое счастье, что произошло это узнавание. Мы цепляемся друг за друга, как двое уцелевших при кораблекрушении, ошарашенные тем, что не утонули.

Столько вопросов вертится на языке, что я теряю дар речи. Я не успеваю вымолвить ни слова, а Голландик-Люк говорит:

– Безумие, конечно, но мне нужно идти. Выступление.

– Выступление?

– Я играю на пианино в здешнем баре. Сносная работенка, если никто не перепивается.

– А я как раз туда и шла, – говорю я. – Меня там друзья ждут. И возможно, пока мы разговаривали, они уже перепились.

Он берет свой дипломат.

– Страшно хочется сбежать отсюда, – признается он. – Пойти куда-нибудь, поговорить.

Мне тоже, но нельзя, чтобы из-за меня он рисковал потерять работу.

– Я дождусь, пока ты закончишь. Тогда и поговорим.

– Я сдохну от ожидания.

Я вхожу в бар с ним вместе, Лил и Эм поднимают головы – на лицах написано любопытство. В баре темно, накурено, на полу мягкий бордовый ковер в цветочек, повсюду банкетки, обитые бордовой кожей, почти все заняты.

– Вот молодчага, девочка! – восхищается Ричард. – Вижу, ты времени не теряла.

Я опускаюсь на стул за их столиком, заказываю, по совету официанта, джин с содовой, и сосредотачиваюсь на пальцах Голландика – их видно с того места, где я сижу; они стремительно бегают по клавишам. Опустив голову и прикрыв глаза, он поет негромким, чистым голосом. Играет он Гленна Миллера, Арти Шоу, Глена Грея, музыку, известную всем, популярные песни вроде «Коричневого кувшинчика» или «Небеса подождут», но аранжированные по-иному, с иным значением; еще кое-что из старого – для седых стариков, сидящих на табуретах. Время от времени он вытягивает из дипломата ноты, но по большей части играет по памяти или по слуху. Несколько старушек с блокнотами в руках – волосы уложены с особым тщанием, видимо, приехали из провинции или из пригорода походить по магазинам – улыбаются и одобрительно воркуют, когда звучат первые такты «Серенады лунного света».