Книга ВИЧ-положительная - Кэмрин Гарретт

— Хорошо, — говорит Кэти. — Мы как там, успеваем начать вовремя?

— Должны успеть, — подтверждает он. — Ты Симону видела?

Я крепко сжимаю ручку двери. Говорить сейчас с Палумбо я точно не смогу. Прошлый раз дался мне тяжело, причем это едва ли можно было назвать разговором.

Я вздыхаю, оглядываясь по сторонам. В кладовке полно разных шляп. Ближе всего ко мне висят свадебная фата и ковбойская шляпа, розовая и блестящая. Оставшееся пространство заполняют груды полуоткрытых коробок.

— Пойду поищу ее, — говорит Палумбо. — Если придется, начнем без нее, хотя это, конечно, будет неправильно. Ты точно видела, как она зашла?

— Точно, точно, — отвечает Кэти. — Она прям мимо меня прошла и ничего не сказала.

Черт. Видимо, не так уж незаметно я пробралась.

— Хорошо, — говорит Палумбо. — Пойду посмотрю.

Знаю, я его подвожу. Палумбо выбрал меня режиссером, потому что поверил в меня. Ребята часами зубрили слова и разучивали песни, красили декорации и запоминали, куда раскладывать реквизит, пока на сцене гаснет свет. Эта постановка — результат упорного труда огромного количества разных людей, включая Палумбо. Я просто не могу его бросить.

А еще не могу подвести себя, девчонку, которая хотела когда-нибудь поставить «Короля Льва» или «Призрака оперы», чьей самой заветной мечтой было срежиссировать постановку «Гамильтона». Я никогда этого не добьюсь, если буду прятаться. Я даже не могу избавиться от мысли, которой так долго и успешно избегала, — что моя мама бы во мне разочаровалась. Она не успела меня узнать, но почему-то мне кажется, что она бы во мне разочаровалась, если бы узнала, что я отсиживаюсь в кладовке.

Я бы сама в себе разочаровалась.

Кто-то стучит в дверь. Я замираю. Значит, думают, что тут кто-то есть. Иначе зачем стучать? Это же гребаная кладовка.

— Симона? — слышится голос Майлза. — Ты там?

Я прикусываю губу. По ту сторону двери повисает молчание. Если не отвечать и сидеть тихо, он может и уйти.

— Твои ботинки видно, — через несколько секунд произносит он. — Я знаю, что ты там.

— Может, я не хочу разговаривать.

Нет ответа. Вместо этого дверь приоткрывается. Он одет во все черное, сверху лакроссовская футболка. Так странно видеть его неловкость. Я и раньше замечала, как он нервничает, но еще ни разу — чтобы так сильно.

— Ты что, плачешь? — Он понижает голос до шепота.

— Нет. — Словно в доказательство, я вытираю щеку. Может, я и правда немного расчувствовалась, но слез точно не было. — Просто не хочу никого видеть. Вот и все.

Он медленно кивает, засовывая руки в карманы.

Теперь он больше не может мне просто нравиться, как когда мы вместе смотрели нетфликс или болтали на скамейке в парке. Или у него на кухне, хотя… тогда все уже запуталось. Но теперь окружающие вмешиваются в то, что должно было остаться между нами.

— Слушай, — говорит он и делает шаг внутрь. Я не двигаюсь с места, но ему все равно удается протиснуться между полок. — Я пойму, если ты больше не хочешь со мной общаться. Но я должен был тебя увидеть.

— Меня? Изгоя? — хмыкаю я. — Все меня ненавидят, хотя даже не знают, и твои родители тоже. Даже ты за меня не заступился.

— Это несправедливо. — Он закусывает губу. — Я пытался.

— Несправедливо? — Я мотаю головой. — Знаешь, что правда несправедливо? То, что мне сейчас приходится разгребать, — тебе такое и не снилось. Это как… такая пропасть, где с одной стороны — я, моя семья и еще несколько людей, которые нас понимают, а с другой — все остальные. Я думала, ты на моей стороне. Мне нужно больше людей на моей стороне. Сейчас мне тяжело, но одной — в разы тяжелее, и когда ты там сидел и ничего не говорил, я чувствовала себя ужасно одинокой.

— Симона, блин, я… — Он беззвучно открывает и закрывает рот. — Я правда не хотел. Это было не… Наверное, сейчас уже не важно, но я не… Я просто затупил. Я не привык ругаться с родителями.

Я таращусь на свои колени. Не знаю, что тут сказать.

— Но поругался, — добавляет он. — Как только мы вышли на улицу. Я сказал им, что они наговорили полнейшей херни и что ты вела себя в миллион раз лучше них, хотя ты всего лишь подросток.

Я поднимаю на него глаза.

— Ты так и сказал?

— Угу. И еще пару слов добавил. Они, конечно, не оценили — и я теперь наказан, — зато это чистая правда. Надо было мне сказать при всех. Прости.

Не могу представить, как он произносит слово «херня» при родителях. Из-за меня.

— Спасибо, — тихо говорю я. — Как благородно с твоей стороны.

Он глядит на меня еще пару секунд, будто чего-то ждет, но я лишь смотрю в ответ. Меня впечатлил его поступок, но это не значит, что я сейчас брошусь с ним целоваться.

— Ты так и будешь здесь сидеть? — спрашивает Майлз, меняя тему. — Не пойдешь смотреть офигенный мюзикл, на который ты потратила столько времени? Зачем ты тогда вообще пришла?

Он прав. Я пришла, потому что хотела посмотреть. И мюзикл точно офигенный. Я хотела гордиться своей командой перед семьей, друзьями и перед публикой в зале. Хотела увидеть лица, с которыми зрители будут смотреть на ребят, поющих о том, что многие из нас даже не в состоянии понять, хотя любовь, страх и смерть понятны всем. Но это слишком длинный ответ.

— Не знаю… — Я смотрю на дверь. — Я хотела увидеть постановку, но… Они все разозлились из-за меня, а не из-за кого-то еще. И они злятся на то, что я никак не могу изменить.

— Но это не твоя вина, — настаивает он. — Не дай… Я знаю, что это непросто, но ты столько труда вложила в этот мюзикл… Не дай им все под конец испортить.

— Ну а что мне тогда делать? — Я поворачиваюсь к нему. — Не обращать на них внимания? А если меня увидят? Что, если они помешают представлению? Тогда получится, что я всем испортила премьеру.

— Но тебе же не обязательно идти туда одной, — убеждает он. — Я как раз это и пытаюсь сказать. Мы с тобой: я, твои учителя, твои друзья, твоя семья. Ты не одна. Если кто-то начнет на тебя наезжать, ему придется иметь дело со мной.

— Ты это серьезно?

— Вполне. — Он придвигается ближе. — Серьезней некуда. Больше я тебя не подведу. К тому же теперь я, кажется, понял, что люблю тебя.

Я ошарашенно поднимаю глаза. Он мягко улыбается.

Ну нельзя же так. Нельзя это именно сейчас на меня вываливать.

Я открываю рот. Но не издаю ни звука. Часть меня хочет сказать ему, что никого он не любит, ему всего лишь семнадцать и он понятия не имеет о настоящей любви. Но я знаю, что это несправедливо, ведь мне тоже семнадцать, и я люблю много кого и много чего. Другая часть меня — комок нервов. «Я тебя люблю» — одно из самых страшных предложений. Как будто ты протягиваешь кому-то свое сердце и просишь его не ранить.