Книга Энигма-вариации - Андре Асиман

Через два месяца она сообщила мне письмом, что статью ее принял один крупный журнал. Она внесла все мои поправки. Стоит ли нам теперь увидеться? Да... Готов ли я на этой неделе? Да... Она угостила меня кофе где-то на Абингдон-сквер, «прямо напротив садика, — сказала она, — и совсем рядом с вашей работой». Мы оба сидели, не снимая зимних пальто. Зарядил дождь, и в итоге мы проторчали там куда дольше, чем собирались, — почти два часа проговорили про Марию Малибран, меццо-сопрано девятнадцатого века. Когда мы прощались — она собиралась закурить сигарету, — я услышал от нее, что надо бы встретиться еще, наверное, в ближайшее время.

«Надо бы встретиться еще, наверное, в ближайшее время», — крутилось у меня в голове, когда вечером я ехал в метро домой: слова смелые, самоуверенные и при этом однозначно прелестные. Это она задавала вопрос: «Ведь, наверное же, в ближайшее время?» Или таким лукавым уклончивым образом объявляла: «Ведь не будем же мы ждать два месяца, прежде чем снова выпить кофе»? Я чувствовал себя человеком, которому уже в июне посулили рождественский подарок.

Я попытался задушить трепетание радости в самом зародыше, напомнив себе, что это самое «наверное, в ближайшее время» запросто может представлять собой всего лишь этакое ни к чему не обязывающее ограничение, призванное сгладить неловкость в момент расставания двух людей, которым уже понятно, что у них, скорее всего, нет никаких причин встречаться снова.

Но, может, все было куда хитроумнее? Возможно, робость, сквозившая в этом подразумеваемом «еще увидимся», была притворной? Может, она знала заранее, что я произнесу «Безусловно!», как только услышу вопрос, но хотела убедить меня, что не уверена в моем согласии?

Я не стал задаваться вопросом, почему так долго размышлял в метро над ее словами. Не задавался я и вопросом о том, почему на следующее утро, придя на работу, первым делом перечитал ее статью, почему в ту ночь мысли мои все время возвращались к Марии Малибран. Точно я знал лишь то, что оказался стопроцентно прав в ее отношении: женщина с таким слогом, одновременно одухотворенным и угрюмым, не может не быть очень, очень красивой. Я понимал, к чему клонится дело. Понял в первый же миг, как только увидел ее в кафе.

В самый же вечер нашей встречи пришло это электронное письмо. «Милый», — начиналось оно. Не «дорогой». «Милым» меня не называли давным-давно. Мне это понравилось, хотя я сразу понял, что никакой я не ее милый. Наверняка очередь из мужчин, ее ровесников или слегка постарше, имевших куда больше прав претендовать на это звание, была достаточно длинной. Все в ней говорило о том, что она прекрасно это сознает. Помимо прочего, этим «милый» она явно благодарила меня за согласие встретиться без задержки, за помощь со статьей, за кофе, за разговоры про ее следующую статью — о Малибран. «Милый» за такие милые мелочи. В ее благодарности было что-то настолько заученное и непритязательное, настолько меткое, что я не смог не подумать: наверняка очень многие помогали ей точно таким же образом и стали для нее «милыми» за свое бескорыстие — сперва подпускали ее поближе, а потом увязали в этой дружбе, когда уже не отступить обратно, дабы попросить о чем-то большем. Словом «милый» она обозначала границы отношений, ваше положение у нее в кильватере.

В том своем электронном письме она отметила, каким трепетом ее наполняет мысль, что только 0,000001 процента людей знают, кто такая Мария Малибран, и тем не менее мы с ней встретились в этой неподходящей кофейне, причем где — на Абингдон-сквер, да еще и просидели целых два часа, не снимая пальто, вставила она.

Я был поражен. Очень мне понравилось это «целых два часа, не снимая пальто», добавленное как бы задним числом. Выходит, и она отметила эту неловкую подробность. Похоже, ни один из нас не хотел показать, как ему хочется, чтобы встреча растянулась больше, чем на пятнадцать минут, именно поэтому мы и не сняли пальто, не решаясь ничего менять, дабы не напомнить другому, как летит время. Возможно, мы не стали раздеваться, так как опасадись выдать: нам на самом деле хорошо, и мы надеемся, что все немного затянется, только вести себя нужно так, будто прямо сейчас и всё. Или тем самым она хотела сказать, что оба мы заметили одно и то же и оба по два раза просили наполнить нам чашку заново, хотя так и сидели в пальто, как бы декларируя законное право уйти в случае, если слишком задержимся?

Милый. Это слово тотчас напомнило, как она смотрела на меня, как отвечала на мой взгляд — как будто в этой маленькой кофейне больше ничего не имело ни малейшего значения. Милый: она не скрывала, что собрала обо мне сведения. Милый: поток лестных вопросов — над чем я работаю, на что надеюсь, кем вижу себя через пять лет, что будет дальше, почему, как, с каких пор, каким образом — вопросы, которыми сам я уже перестал задаваться, теперь же они летели в меня с бесшабашным въедливым любопытством, свойственным молодым, — и каждый раз, когда она подбиралась к истине, желудок мой скручивало, и мне это нравилось. А еще были ее улыбка, губы, кожа. Помню, как разглядывал кожу у нее на запястьях и ладонях, — она поблескивала в свете раннего вечера. Поблескивали даже пальцы. Когда, интересно, я в последний раз пил кофе с человеком такой внешней красоты, с человеком, который говорит то, что мне приятно слышать, и с тем же пылом выслушивает то, что имею сказать я? Ответ меня напугал: много лет тому назад.

Чтобы не поддаться на провокацию, я заставил себя переосмыслить это ее «милый». Возможно, оно свидетельствует о полном отсутствии интереса. Неестественная форма, с которой она никогда бы не обратилась к ровеснику — тем более сразу же после знакомства. Она, может, и подходит для друзей родителей или для родителей друзей, если с ними сложилась напускная близость, — ласковое словечко, а не посул.

На заре следующего дня из Германии пришел мейл от Манфреда: «Прекрати. Научись уже распознавать истину. Ты вечно ищешь то, чего нет». Как он хорошо меня знает. Это было ответом на мое письмо, в которое я сумел впихнуть все мыслимые сложносочиненные прочтения того, что может означать «милый». Откровенничать было не с кем, так что я обратился к человеку, все еще близкому, но находившемуся достаточно далеко, чтобы не задавать никаких вопросов кроме тех, которые я и сам жаждал себе задать.

В то же утро я написал ей, что нам стоит встретиться точно через неделю.

«Где?» — тут же прилетел ответ. В том же месте, ответил я. Ладно, на том же месте, в тот же час — на Абингдон-сквер. Абингдон-сквер, повторил я.

Она снова пришла первой и уже заказала себе чай, а мне — тот же двойной капучино, который я пил в прошлый раз. Я уставился на чашку, дожидавшуюся меня на моей стороне того же столика у окна. А если бы я опоздал или вовсе не явился? «Первого не произошло, второго не могло быть». — «Откуда ты знаешь?» — «Очень рада тебя видеть», — сказала она и, поднявшись, поцеловала меня в обе щеки, погасив в зародыше бессмысленную перепалку, которую я затеял.

За кофе мы просидели дольше, чем было в моих или ее планах. Когда вышли, она сразу же закурила. Видимо, два с лишним часа без табака дались ей непросто. На пути к тому месту, где мы расстались в первый раз, нас остановили два человека с рациями. Они оказались членами съемочной группы. Попросили всех на тротуаре с нашей стороны подождать и не шуметь. Меня порадовал повод еще немного побыть рядом в этом состоянии вынужденного ожидания. Он придал нашей прогулке сновидческий оттенок — будто мы и сами стали героями фильма. Я спросил одного из членов съемочной группы, что они снимают. Что-то по роману сороковых годов. Вдали мигала старомодная гостиничная вывеска — «Мирамар», — на пустом тротуаре горячо спорила пожилая чета, у блестящего сланцевого бордюра стоял криво припаркованный старинный «Ситроен». Раздался сигнал, внезапно хлынул дождь. Мы все отступили. Это вроде как требовало аплодисментов, но никто не решился.