Книга Вампитеры, фома и гранфаллоны - Курт Воннегут

«ПЛЕЙБОЙ»: Но даже если вы ничего не помните, сам опыт интернирования и бомбежки в Дрездене изменил вас каким-либо образом?

ВОННЕГУТ: Нет. Если вы думаете, что я тогда изменился, то ошибаетесь. Важность Дрездена в моей жизни была преувеличена, потому что моя книга об этом событии стала бестселлером. Если бы не последнее обстоятельство, бомбардировка осталась бы совсем незначительным эпизодом моей биографии. И в целом я не думаю, что человеческая жизнь может круто измениться под воздействием столь краткосрочных событий. То, что происходило в Дрездене, могло ошеломить, но даже такой опыт не всегда способен изменить человека. У меня возникло ощущение, что я как бы плачу по долгам – голодая, пока нахожусь в лагере военнопленных. Голод для человеческого существа – нормальный опыт, но не для человеческого существа из американского среднего класса. Я был голоден шесть месяцев. Есть было почти нечего, и это было исключительно новое и необычное для меня ощущение, которое в других условиях мне никогда не пережить. Иных людей сбивает такси – и это сильные впечатления. Мне же внушает самодовольство этот период голодания – когда служил в армии, мой вес составлял 175 фунтов, когда я вышел из лагеря военнопленных – 134 фунта. Но я выдержал. А вот мой сын примерно в таком же возрасте получил туберкулез во время работы в Корпусе мира и вынужден был в течение года лежать неподвижно в больничной палате. Вообще, единственные люди, которые в нашем обществе заболевают туберкулезом, – это старики, живущие в трущобах. И вот мой сын, молодой человек, целый год неподвижно лежал среди алкоголиков, и этот опыт его изменил. Он пережил нечто, что с тех пор стало для него предметом размышлений.

«ПЛЕЙБОЙ»: Какой материал для размышлений дал вам опыт, пережитый в Дрездене?

ВОННЕГУТ: Мой ближайший друг Бернард В. О’Хейр, юрист из Пенсильвании, является одним из персонажей этой книги. Я спросил его, что для него значит опыт Дрездена, и он ответил, что больше не верит тому, что говорит правительство. Наше поколение верило правительству – нас не часто обманывали. Одной из причин было то, что во время нашего детства не было войны, а потому говорили нам главным образом правду. У правительства не было нужды лгать, лгать изощренно и помногу. Правительство же, ведущее войну, становится лживым по многим причинам. Одна из них – ввести противника в замешательство. Когда вступили в войну, мы знали, что наше правительство с уважением относится к жизни, оно делает все для того, чтобы не пострадали мирные граждане. Так вот, Дрезден с точки зрения военной тактики не имел никакой ценности – это был город мирных людей. Однако союзники бомбили его, пока он не сгорел и не расплавился почти полностью. А потом началась ложь. И нас это буквально ошарашило. Теперь подобное никого не беспокоит. Что американцев волновало в связи с ковровыми бомбардировками Ханоя? Не сами бомбардировки, а то, что их назначили на Рождество. Именно это обстоятельство всех и привело в ярость.

«ПЛЕЙБОЙ»: Как бывший военнопленный, что вы чувствуете по поводу наших нынешних пленных, возвращающихся из Вьетнама?

ВОННЕГУТ: Вероятно, то, что они говорят, говорится ими по требованию нашего правительства. Но это не должно нас удивлять. В любом случае у этих людей был свой прямой интерес – на войне они являлись высокооплачиваемыми специалистами. Наши сорок пять тысяч крестов во Вьетнаме – дети семей из низших классов. У нас уже были массовые жертвы – на шахтах Пенсильвании, в гетто. Погибшие во Вьетнаме не зарабатывали больших денег, не сделали себе карьеру. Для них война обернулась адом. Зато специалисты говорят о войне: «О, это первоклассное занятие!» И им платят столько же, сколько получает исполнительный директор редакции крупного журнала. Это профессиональные военные, они готовы ехать куда угодно и воевать когда угодно.

«ПЛЕЙБОЙ»: Вы без особого сочувствия относитесь к тому факту, что их интернировали, не так ли?

ВОННЕГУТ: По поводу некоторых вещей я упрям как осел. Например, по поводу того, чем авиация отличается от пехоты. Я люблю пехоту. Если бы случилась война, а я был молод, и война была бы справедливой, я снова пошел бы в пехоту. И больше никуда. До дела Уильяма Келли я считал, что пехотинцы по большому счету достойны уважения. И это чувство жило среди пехотинцев других стран, участвовавших в войне. Только пехота достойна уважения, а все остальное под вопросом – даже артиллерия, которая, как вы знаете, прячется в кустах и лупит снарядами оттуда. Это, конечно, глупо, но именно так я считаю. Кроме того, я не люблю офицерство.

«ПЛЕЙБОЙ»: Почему?

ВОННЕГУТ: Все они – дерьмо. Каждый офицер из тех, кого я знал. Об этом я как-то говорил в академии Вест-Пойнт, и они сочли это смешным. Но всю свою жизнь я не любил офицеров из-за манеры, какой они разговаривают с простыми пехотинцами. То, как они это делают по отношению к тем, кто ниже их чином, совершенно недопустимо. На днях мой друг приезжал сюда и купил пальто, которым очень гордится. Но мне оно не нравится – из-за эполетов; и, я думаю, он должен их срезать.

«ПЛЕЙБОЙ»: Насколько можно судить по «Механическому пианино», где довольно сурово порицаются ученые и вообще научный взгляд на мир, вы эту публику тоже не любите. Изменился ли ваш взгляд на ученых за двадцать один год, прошедший с момента публикации книги?

ВОННЕГУТ: Ученые существенно изменились. Обычно люди следуют стереотипам, потому что это делает жизнь других проще. Так, профессора действительно были рассеянными; от них этого ждали, и они оправдывали ожидания. Профессура принялась культивировать это качество, пока оно не породило привычку: пропускать назначенные встречи, забывать о важных юбилеях. Время это прошло; теперь все не так. Многие ученые в прошлом очень напоминали Ирвинга Лэнгмюра. Он был нобелевским лауреатом, и мой брат, сам прекрасный ученый, работал с ним. Так я познакомился с этим человеком. В отношениях социальных он был настоящим ребенком и утверждал, что его цель – докапываться до истины, что она никогда не принесет вреда человеку, а его самого нисколько не интересует то, как будут использоваться его открытия. Многие ученые размышляли похожим образом, и я знал их, поскольку в компании «Дженерал электрик» был специалистом по связям с общественностью и главным образом работал с исследовательской лабораторией, где трудились сотни первоклассных ученых. Так я и познакомился с ними – с сотрудниками, занимавшимися сверхнизкими температурами, кристаллами и электронными микроскопами. Я болтался среди них целыми днями, всюду совал свой нос и со всеми разговаривал. Тогда, в 1949 году, они были чистыми, невинными экспертами, имевшими дело с истиной и совершенно не заботившимися о том, что́ другие могут сделать с их открытиями.

«ПЛЕЙБОЙ»: Атомная бомба пока не оказала никакого воздействия на их мозги, верно?

ВОННЕГУТ: В тот момент – нет. Но потом они вдруг проснулись и решили: «Черт побери, пора на это обратить пристальное внимание». И они сделали это, после чего тот тип ученого, который был воплощен в Лэнгмюре, исчез. Это был присущий своему времени стереотип, выгодный политикам и промышленникам – такой ученый совсем не задумывался о последствиях применения сделанных им открытий. Теперь же ученые поняли: все, что они создают, кто-то может использовать. Таков уж закон жизни – если то, что ты создал, может быть применено во имя зла, его применят. Я гордился своим братом, ведь его работа была чиста и невинна – он занимался сухим льдом и йодистым серебром, с помощью которых можно было бы провоцировать осадки. Брат открыл, что при определенных условиях йодистое серебро вызывает то снег, то дождь. Но год назад я стал свидетелем шока, какой он испытал, узнав, что его йодистое серебро годами использовалось в Индокитае. А брат ничего не знал об этом. Его открытием может воспользоваться кто угодно – вы или я, например. Можем, допустим, с моего заднего дворика начать осаждать облака. Все, что нам нужно, – простой генератор, с его помощью мы пустим в небо дым с начинкой из йодистого серебра. И поскольку мой брат всегда держался начеку по поводу возможного использования своих открытий военными, его действительно опечалило то, что он узнал о применении его разработок в войне. Таким образом, ученые стали думать о моральном аспекте того, чем они занимались. Несколько лет назад Норберт Винер, математик из Массачусетского технологического института, написал в журнале «Атлантик», что не собирается более снабжать информацией промышленность и правительство, потому что людям, там работающим, не хватает благородства и они используют научные открытия отнюдь не в гуманных целях.