Книга Язык в революционное время - Бенджамин Харшав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, несколько стадий отрыва от цепи поколений и несколько волн горизонтальных социальных групп в этом молодом, антиродовом обществе в сочетании с ориентацией на будущее вместо прошлого при добровольном подчинении определенной идеологии, в обществе, зажатом на маленьком островке, оторванном от еврейского мира того времени и осуществляющем контроль над печатью и образованием, — все это создало рамки ивритского общества.
* * *
Общий контур событий можно обрисовать следующим образом: в эпоху Первой алии появилось несколько человек, которые умели говорить на иврите, но не пользовались им регулярно. Несколько учителей, не имевших никакого формального образования, посвятили себя тому, чтобы научиться, как преподавать язык; их ученики подхватили эстафету, в основном как частные лица. Вторая алия продемонстрировала возможность организации закрытых ивритских социальных ячеек (в противовес неивритоязычному еврейскому окружению) и рамок общественной жизни на иврите. Однако в период Третьей алии была построена ивритская секулярная полисистема, в нее были включены все новоприбывшие евреи в стране, а политически она была санкционирована правительством мандата. Документация, собрания и ассамблеи, техническая литература и т. д. — все это, по крайней мере номинально, велось на иврите. Весь «организованный ишув» действовал таким образом.
В то же время есть все основания полагать (и это было замечено исследователями идейной истории сионизма), что внутри этой рамочной структуры продолжали повседневное существование несдававшиеся идиш и другие родные языки, хотя атаки на них не прекращались, в особенности со стороны фанатичной «Бригады защитников языка». На праздновании третьей годовщины Бригады в Иерусалиме в 1928 г. видный сионистский лидер Менахем Усышкин сказал:
Иврит превратился в «священный язык» или «возлюбленный язык»: официальные собрания и сионистские конференции проводятся на иврите, официальные сионистские лидеры, в том числе и те, кто не выучил иврита даже за тридцать лет членства в Сионисткой организации, выражают симпатию к этому языку, а потом ассамблея или конференция продолжаются не на иврите. Даже сегодня «ивритоязычные» [иврим] воспринимаются как «местные» в полном смысле этого слова [т. е. в британском колониальном, уничижительном смысле. — Б.Х.].
Опасных врагов Усышкин видел в «жаргоне» (т. е. в идише) и в английском, «языке для заработка» (сфат ха-парнаса). Конечно, Усышкин был фанатиком; даже в Одессе он выбросил величайшего ивритского писателя Менделе Мойхер-Сфорима из отделения Бней Моше[103] за то, что тот писал также на идише. Но в конечном итоге шаткий баланс в «языковой войне» склонился в Эрец Исраэль в сторону иврита. Хотя дома многие евреи поддерживали другие языки, подраставшее новое поколение, язык которого представлялся социальным идеалом и которое отказывалось учить язык родителей, принесло ивритскую речь и в их дома. Владели ли они ивритом в достаточной степени или нет, они говорили на нем под давлением общества и собственных детей. Как только иврит укоренился в качестве базового языка общества и единственного языка образования, лидерство перешло к новому поколению, воспитанному в ивритских школах.
Продолжающиеся волны иммиграции не пошатнули это равновесие, во-первых, потому, что многие приезжавшие из Европы пионеры уже знали язык из появившихся там новых ивритских школ и сионистских молодежных движений; во-вторых, потому, что мощное давление стабильного идеологизированного общества оказывало влияние на все волны иммиграции; и наконец, потому, что относительно просто приспособиться к языку уже сложившегося общества, как это происходит во всех странах иммиграции.
Молодежь, осуществившая революцию, представляла поколение per se. Они осознавали свою важность и историческую уникальность как маленькое элитарное ядро упорных, вдохновенных юношей и девушек, самостоятельно строивших свою жизнь. Они избавились от старого руководства своих партий в диаспоре и со временем стали преобладать в сионистских организациях по всему миру. И им нелегко было бы передать революционные вожжи следующему поколению. Власть в Эрец Исраэль, лидерство во всех партиях и организациях были в руках этих «обращенных в иврит», подобных Берлу Кацнельсону и Давиду Бен-Гуриону; у родившихся в Израиле и воспитанных на иврите молодых людей доступа к власти не было. Только поколение молодых офицеров времен Войны за независимость смогло выдвинуть второй эшелон новых лидеров (Игаль Алон, Ицхак Рабин, Моше Даян). До сегодняшнего дня большинство министров в израильских правительствах родились не в Израиле. Может быть, это явление и не проблема языка как такового, но оно отражает нечто в семиотике культуры.
Неприятие диаспоры и местечкового мира родителей заставило ашкеназских борцов за возрождение языка предпочесть для нового разговорного иврита то произношение, которое они считали «сефардским». Это социальное и идеологическое решение было столь радикальным, что требует более пространного пояснения.
В английском и других языках речевые модели изменялись в ходе истории, и правописание стабилизировалось довольно поздно. В иврите произошло обратное: освященное правописание Библии сохранялось на протяжении веков до мельчайших подробностей, но разные диалекты, возникшие у евреев, которые жили в разных странах и подвергались разным иностранным влияниям, породили несколько вариантов произношения одинаково пишущихся слов.
Ашкеназское произношение иврита сформировалось в Центральной и Восточной Европе после XIII в., а потом разветвилось на несколько диалектов, до настоящего времени сохранившихся в ортодоксальных общинах. Именно такой иврит привезли в Эрец Исраэль сионистские иммигранты. Оказавшись здесь, они отбросили даже иврит своего детства, загнали в дальние уголки памяти все, что могли выразить на этом языке, и избрали принципиально иное, «иностранное» произношение. Бен-Иегуда и первые носители иврита в Иерусалиме подчинились социальным причинам: в Иерусалиме сложилась сефардская община, члены которой считали себя наследниками славного испанского еврейства и носили гордый аристократический титул «чистых сефардов» (Сфаради тахор). Подобные коннотации нес в себе и их язык, на это указывает название общества сафа брура, т. е. «чистый», «точный» или избранный язык. Сефардская община не пользовалась ивритом в повседневной жизни, оставляя его только для точного чтения священных текстов, поэтому гласные не подверглись изменениям, а слова — контракции, как это происходило в живом языке — идише. Поэтому сефардское произношение казалось более престижным, чем произношение иерусалимских ашкеназских ультраортодоксов «старого ишува» (которые дважды подвергли Бен-Иегуду отлучению). Также в этом выборе чувствуется романтическое увлечение ориентализмом.
Были также «научные» обоснования для выбора сефардского произношения. Например, в Септуагинте (греческом переводе Библии) заметно размывание различия между библейскими огласовками патах и камац (они обе стали читаться как a); оттуда оно перешло в транскрипцию библейских имен в европейских языках (вроде Давид вместо ашкеназского Довид). Библейское различие между мильра и миль'эйль (расположение ударения соответственно на последнем и предпоследнем слоге) было известно ивритским грамматистам виленского Просвещения Бен-Зееву и Адаму Ха-Коэну Лебенсону (следовавшим традиции еврейских и христианских средневековых грамматистов). Предпочтение в большинстве слов отдавалось ударению на последнем слоге, что соответствует «сефардскому» произношению Ближнего Востока. Более важно, что именно так обозначаются ударения в библейском тексте, и фундаментальный подход к возрождению не мог этого не учитывать. Но библейские фундаменталисты могли также заявить, что точная разница между огласовками в Библии лучше сохранилась в ашкеназском, а не в сефардском иврите, и именно ашкеназим и йемениты не утратили разницу между патах (а) и камац (о), а также между твердым тав (t) и мягким тав (s).[104]
