Книга Юлий Цезарь. Жрец Юпитера - Майкл Грант

Теперь интеллектуальная гордость Цезаря становилась всё более очевидной, а жажда абсолютной власти — всё более нетерпеливой.

Наиболее опасным противником Цезаря стал отошедший в лучший мир Катон. Вскоре после его самоубийства в Африке в народе начал создаваться его легендарный образ настоящего республиканца. Возвеличивание Катона приняло такие размеры, что даже Виргилий спустя целое поколение представлял его как благородного учредителя законов для простого люда, а Лукан, вступив в противоречие с Нероном, видел в нём саму основу оппозиции имперским тиранам.

Правосудие и неподкупная честь — Вот кумиры, которым Катон поклонялся, С достоинством миру служа, Забыв об отдыхе и благах земных.

Эти строки были написаны через сто лет после его гибели, однако панегирики в честь Катона появились уже в первые месяцы после его ухода из жизни. Одна такая работа была написана Цицероном. Хотя при жизни Катона он и считал его слишком уж «твёрдолобым», в июле 46 года до н. э. оратор уже работал над хвалебным некрологом. Годом позже он задавался вопросом, насколько разумно было писать такую работу в условиях диктатуры. В августе 45 года до н. э. Цезарь вежливо похвалил эссе, но, зная, какую ненависть он всегда испытывал к Катону, нетрудно догадаться, что поступок Цицерона привёл его в бешенство. После кровавой битвы при Мунде он с помощью Гирция, подготовившего черновой вариант, начал писать своё сочинение «Анти-Катон». Целиком эта работа не сохранилась, до нашего времени дошёл только текст обращения к Цицерону, в котором Цезарь красноречиво уверяет, что он ни в коей мере не может сравняться с Цицероном по изяществу стиля. Затем Цезарь переходил к ядовитым насмешкам над жадностью Катона, над его склонностью к кровосмешению и пьянству, он упрекает Катона в чудовищном стяжательстве, описывая, как тот продал и затем вновь купил собственную жену. Цицерон выразил надежду, что книга Цезаря будет издана. Это было сделано отчасти из-за добрых слов в свой адрес, а отчасти также и потому, что грубое оскорбление Катона должно было вызвать всплеск негодования и таким образом пойти на пользу Республике. Кроме того, Цицерон был вынужден хвалить труд Цезаря, поскольку Цезарь похвалил его собственный — и с равной неискренностью.

По возвращении из Испании Цезарь отпраздновал очередной триумф, который он разделил с двумя офицерами (одним из них был его собственный племянник), и ведущей темой стала тема освобождения. Празднования пользовались теперь не такой популярностью, как раньше, поскольку было невозможно скрыть тот факт, что побеждённые враги были собратьями-римлянами. Однако эта тема упорно муссировалась, было запланировано строительство храма Свободы, а на монетах появилось слово «Свобода». Тем не менее с политической точки зрения идея была легковесна и бессмысленна. Ещё до битвы при Фарсале, в ходе мирных переговоров с Метеллом Сципионом, Цезарь предложил нечто подобное политической программе: спокойствие для Италии, мир для провинций, безопасность для всей страны. Но в этой формуле отсутствовало само понятие конституционных традиций. Цезарь находился вдали от центра в течение одиннадцати лет, и в то время, когда Республика была настолько ослаблена, что он мог подчинить её полностью, его взгляд устремлялся к более широким горизонтам. Тем временем он издал указ, предписывающий заново устанавливать снятые ранее статуи Помпея, и это было, возможно, хорошим знаком, если только не случайной прихотью.

В начале лета 45 года до н. э. Цицерон сформулировал идею подачи меморандума, в котором указывалось бы, как под руководством Цезаря можно восстановить Республику. Но Бальб и Оппий советовали ему не включать в этот документ каких бы то ни было рекомендаций, которые не совпадали бы с фактическими намерениями диктатора. Они также выражали беспокойство по поводу того, что проект слишком походил на протест против деспотизма, и серьёзные опасения, что деспотизм только усилится, если Цезарь не достигнет конституционного урегулирования перед отъездом на следующую военную кампанию. В результате Цицерон вообще отказался от своей идеи. «Вовсе не постыдность темы мешает мне, — писал он Аттику, — хотя и это имеет место. Но я не могу придумать, о чём можно было бы написать».

Тем временем Цезарь проявлял свою обычную любезность. Он просил Гирция и Долабеллу собрать для него все остроты Цицерона. При этом Цезарь преследовал двойную цель: он получал возможность дать свою оценку и следить за тем, чтобы колючий язык оратора не завёл его слишком далеко, поскольку отношение Цицерона к Цезарю вновь быстро ухудшалось. Глубоко подавленный отменой республиканского правления и подкошенный смертью любимой дочери, он написал Аттику: «Для пользы небес отбросим лесть, и будем по крайней мере наполовину свободными».

Брут высказал мнение, что Цезарь меняется в лучшую сторону, но Цицерон считал его оптимизм смехотворным, хотя он и был тронут дружеским письмом Цезаря с выражением соболезнований. И всё же деятельность, в которую он погрузился, сражаясь с несчастьем, имела неоценимую важность для мира, поскольку именно в то время он писал свои трактаты, давшие латинской мысли целостную систему моральных ценностей и способствующие превращению этого периода отмирания республиканских традиций в эру бурного расцвета литературы.

Именно на этой почве, когда не находилось других точек соприкосновения, Цицерон и Цезарь могли с удовольствием общаться, испытывая обоюдное уважение и интерес. Благодаря перу Цицерона перед нами предстаёт удивительная и уникальная картина визита диктатора в Путеоли в декабре 45 года до н. э.

«Великий гость грядёт, прочь сожаления! Всё действительно прошло очень приятно. Однако когда он добрался до Луция Марция Филиппа вечером 18-го, дом был настолько переполнен солдатами, что с трудом удалось найти свободную комнату для того, чтобы угостить обедом самого Цезаря. Две тысячи человек! Я был сильно встревожен тем, что могло произойти на следующий день, но меня выручил Кассий Барба, предоставивший мне охрану и слуг. На моей земле был разбит лагерь для солдат Цезаря, а дом поставлен под охрану.

19-го он оставался с Филиппом до часу дня и никого не принимал — я полагаю, что он составлял счета с Бальбом. Затем он вышел на прогулку вдоль берега. После двух он принял ванну. Тогда ему сообщили о Мамурре; но выражение его лица не изменилось при этом известии. Ему сделали масляный массаж, и затем он сел обедать.

Он принимал курс рвотных лекарств, так что мог есть и пить без неприятных последствий и к собственному удовольствию. Прислуживали превосходно. Это был роскошный обед, и более того, прекрасно приготовленный и приправленный, сопровождавшийся милой беседой, одним словом, приятный. Сопровождавшие его, как свободные римляне, так и рабы, были заботливо размещены в трёх соседних комнатах. Даже самые незначительные из сопровождающих и рабы ни в чём не испытывали недостатка; наиболее важных лиц из окружения я развлекал сам.

Другими словами, мы были людьми среди людей. Однако он не тот гость, которому вы можете сказать: «Пожалуйста, загляните ещё раз на обратном пути». Одного раза — достаточно! Мы не говорили о серьёзной политике, но зато обсудили множество литературных вопросов. Короче говоря, ему понравилось, и он провёл время с удовольствием. Он сказал, что собирался провести один день в Путеоли, а следующий — в окрестностях Байе. Вот вам история о том, как я развлекал его, — или как он был у меня на постое; мне показалось это хлопотным, но, как я уже сказал, не лишённым приятности».